Жизнь как она есть

Папка отвез нас с Лелей к бабушке Зосе в Станьково. Лучших каникул для нас и быть не могло: спать на теплой русской печке, принимать по утрам туда из бабкиных, таких милых корявых рук парное молоко и запивать им мягкие калачи. А вечерами под завывание вьюги слушать бабушкины сказки.

За несколько дней мы привыкли к своей беззаботной жизни. Сидели однажды на печке, грелись, прибежав с мороза, грызли яблоки "антоны", которые постоянно нам подсовывала бабушка. В общем, день был как день: спокойный и радостный. После уже я и не припомню таких безоблачных дней.

И вдруг прибегает Костя Шуйский — один из тех двух пареньков, которых папка когда-то взял жить к нам из детского дома. Он был такой непривычно взъерошенный и растерянный, что мы сразу насторожились: случилась какая-то беда. А беда и в самом деле страшная и непоправимая обрушилась на нашу семью.

— Ивана Георгиевича арестовали, — выдавил наконец из себя Костя, чуть не плача. — Анна Александровна велела привезти девочек домой.

Бабушка начала плакать, причитать, а мы тоже разревелись: нашего папку арестовали? Кто его арестовал? Почему? Это же наш папка, наш могучий Самсон, который сам судил лодырей и прогульщиков.

Как уж мы встретились с мамой, не помню…

Через несколько месяцев, весной кто-то пришел к нам и сообщил, что видел, как наш отец подметает двор казармы. Город тогда находился в нескольких километрах от польской границы. Воинская часть располагалась почти в центре Дзержинска.

Мама велела нам с Лелей бежать к казармам: может быть, нам удастся увидеть папку и показаться ему.

Мы, на ходу натягивая на себя вельветовые пальтишки, бросились опрометью по улице. Повернули налево, и все прямо и прямо по дощатому настилу тротуаров, еще налево — и вот она, горочка.

Сердце замирает: здесь где-то папка!.. Издалека виден солдат-постовой возле штаба, с винтовкой наперевес. Подходим… Папка с метлой в руках, в своем кожаном костюме, низко опустив голову, тщательно сметает мусор с дорожки, идущей от крыльца штаба вдоль высокого деревянного забора. Часовой подходит поближе к нему. Мы стоим недалеко. Я толкаю Лёлю в бок: подойди, мол, к папке… Комок в горле, хочется закричать, но я знаю, что кричать нельзя. Ноги в ботиночках озябли, руки без варежек, покраснели. Шаг за шагом подходим ближе, и вдруг нас увидел папка. Увидел, улыбнулся как-то необычно, горько, чуть повернув голову в нашу сторону. Бледный, непривычно худой, но побритый, чистый. Часовой заметил нас и прикрикнул:

— А ну отойдите, здесь вам не место!

Мы отбегаем на несколько шагов и смотрим на отца. Смотрим. Мучительно смотрим… На крыльцо выходит командир и командует:

— Довольно, проходите сюда.

Папка выпрямляется, бросает на нас прощальный взгляд, идет. Позади него — часовой. И еще раз папка оборачивается, вдруг улыбается, так знакомо встряхивает головой, словно говорит: "Ничего, ничего, девочки мои, только не вешайте носы!" Он скрывается в глубине здания.

Мы идем домой, ничего не видя и не слыша вокруг, и горько плачем.

Дома подробно, как только можем, рассказываем маме все, что мы видели. Она держится — ни слезинки.

— Ничего, детки, папка скоро вернется — он не виноват ни в чем, это какая-то ошибка. Разберутся.

Но через несколько недель отца отправили из Дзержинска в Минск. Знаю, что мама раза два ездила туда, возила передачи — белье и продукты.

В одну из недель мама раза три подряд все ездила в Минск. И вот привезла новость: такого-то числа будет суд над папкой.

Разрешили ли приехать семье, не знаю, но мама начала готовиться, шила папке рубахи, готовила белье, варежки, теплые носки, сушила сухари. Отобрала свои и наши фотографии для папки. Нас готовила особенно тщательно, хотя мы и без того всегда были опрятны и скромно, но хорошо одеты. Она сделала нам какие-то обновки из своих старых платьев, связала всем беретики из шерсти. И все наставляла, чтобы мы не плакали "там", может, мы еще увидим папку. Она-то его не видела ни разу со дня ареста.

Неллочка еще не ходила, но мама взяла и ее с собой в Минск.

Приехал мамин дядя Александр и ее родной брат — тоже Александр, дядя Саша. И вот мы все — мама, нас четверо, двое дядьев — поехали поездом в Минск.

Не знаю, какой это был суд: то ли областной, то ли республиканский, но это был закрытый суд.

В здании суда (теперь здесь детская музыкальная школа) шел ремонт, крутом был мусор и строительные материалы.

Мы промаялись почти полдня: мама несколько раз куда-то заходила, о чем-то спрашивала, сообщала нам: "Его еще не привели"… И потом наконец: "Привели!" И: "Суд уже начался".

А потом всех нас пустили в какую-то пустую комнату, большую и светлую. От двери — прямо у окна — стул, а на нем… сидит папка, а по сторонам конвоиры с винтовками. Нам разрешили свидание на время перерыва судебного заседания.

Мы стояли у стены и смотрели на отца, а он на нас.

Неллочку мама держала на руках. Не помню, говорили мы с папкой или так все время и промолчали. Наверное, не говорили, иначе бы я помнила. Слишком большое расстояние было между нами.