Жизнь как она есть

Ушел, нахлобучив шапку на самые брови и надув губы. Потом вроде бы стал заходить не ко мне, а к Василию и Леле. Максим встречался с ним запросто, по-мужски, ничего не подозревая. Не знаю уж почему, но я не рассказала Максиму о "предложении" Николая. Да и зачем мне расстраивать его: все и так ясно — я и Максим!

Так длилось больше года.

Если бы хоть раз, один-единственный раз Николай позволил себе какую-нибудь вольность, какую-нибудь выходку, не послушался бы меня. Ни разу!

Весь год, целый год ходит человек в дом, и если бы он был плохим, должно бы это проявиться — пусть в малом, пусть в пустяке. Мне уже начинало казаться иногда, что не Максим, умный, образованный, краса и гордость института, а вот этот простой и славный парень мне больше "пара". Максим и сам еще не понимает, что разочаруется во мне очень быстро, когда мы будем вместе, да и "ноги" мои, мои "ноги"…

Я говорила себе самые обидные слова, распаляла свое воображение, рисовала картины, в которых Максим уже не выглядел рыцарем, а даже унижал меня. Это было настоящее "самоедство".

Как и с Райковичем, слушая Максима, принимая его слова, я тут же говорила себе: "Все это ерунда. Ты хороший, ты добрый, ты щедрый, но не я тебе нужна. Если бы у меня были ноги…" Ох, эти ноги! Я уже забывала о них, но до тех пор, пока не возникал вопрос о замужестве. Николай — другое дело. Я сама буду его "лепить". Он неглуп, выдержан, настойчив, скромен. Демобилизуется из армии, тоже сможет учиться. Вот я его уже пристрастила к чтению. А что я могу дать Максиму?

И это после трех лет искренней дружбы, после того как Максим по нескольку раз в день прибегал ко мне во время моей трехмесячной болезни, видел меня прикованной к постели, а потом в кресле-коляске, в больнице. Когда я пришла в институт после длительного перерыва, он буквально сиял- на лице у него были написаны и счастье, и радость, и, пожалуй, еще больше любви ко мне. Это слово я говорю теперь с полным убеждением, зная, что так оно и было.

Конечно же, каждый человек, совершая ошибки, потом пытается докопаться до первопричины. Я тоже пытаюсь это сделать.

Максим очень нравился моим родственникам. Николай же — нет, хотя он был красив, услужлив, понятен им, "без затей", но очень уж несамостоятельный.

Так случилось, что Максим вскоре уехал в экспедицию… Вернее даже, сначала он уехал в Москву: как лучшему из лучших, ему дали бесплатную туристскую путевку, что тогда, в пятидесятом году, было редкостью; а потом — в экспедицию.

Николай же всегда был рядом. Я заглядывала себе в душу и сама себя убеждала, что люблю его! И чем больше думала, чем больше размышляла, тем больше сама себя обманывала. И вот Николай стал для меня как будто самым близким человеком.

Я уже не отвечала, не могла отвечать на письма Максима.

Вернувшись из экспедиции, Максим прямо с вокзала забежал ко мне. Он был прежний, только загорелый, оживленный, а я уже не могла с ним быть такой, как всегда. Он что-то понял, а может, просто решил, что я "не в настроении", и ушел.

А в сентябре мне пришлось все рассказать Лёле. Скрывать от нее уже было нельзя: я поняла, что беременна.

Николай еще служил в армии. Он ждал демобилизации, продолжал часто бывать у нас. Прибегал счастливый, любящий.

А Максим вел себя по-прежнему. Он занимал мне в аудиториях место рядом с собой, помогал в учебе, бегал за книгами в библиотеку, внешне был ко всем ровен и спокоен, кажется, даже еще бережнее и лучше относился ко мне, чем прежде. Только вот домой ко мне он больше не приходил.

В октябре Николая демобилизовали, и мы оформили наш брак официально. Свадьбы не было.

В этот день Максим прошел ко мне в мертвой тишине через всю аудиторию и пожелал счастья. Все студенты молча, затаив дыхание смотрели на нас, и я чувствовала, что все на стороне Максима, что все осуждают меня.

Максим впервые не сел со мной рядом. Отношение всех ко мне изменилось, стало просто официальным. Некоторые прямо говорили:

— Ты хоть подумала, что сделала? Эх ты, такого парня променяла!

Я еще цеплялась за то, что они не знали Николая. Зато они хорошо знали Максима. Я цеплялась, но недолго.

Лёля и Василий уехали в Магадан, оставив нам свои две комнаты в бараке.

С первых же шагов совместной жизни с Николаем не было ни одного светлого дня: Лёля была права, он оказался совсем не семейным человеком, взбалмошным, упрямым да к тому же выпивохой. В декабре он настоял, чтобы я ушла из института.

— Жена должна сидеть дома, — заявил он, — а не бегать черт знает где.

Я отнеслась к этому довольно спокойно: мне тяжело было ходить в институт, видеть осуждающие взгляды студентов и некоторых преподавателей. А главное, я не в силах была каждый день встречаться с Максимом, ежиться под его пытливым взглядом, отвечать на его приветствия, мучиться и вздрагивать от каждого слова, обращенного даже не ко мне.

Дома мне не было житья от соседей по бараку, где вся жизнь на виду, где нет тайн. Все словно сговорились, в один дух повторяли:

— Что же это ты, девонька, натворила? Ни люди, ни бог тебе не простят.