Жизнь как она есть

– Африканцы не только терпеть нас не могут, но и презирают из-за того, что кое-кто работал на колониальную администрацию. Они обзывают нас «лакеями, делающими за хозяев всю грязную работу».

– А как же Рене Маран? – возмутилась я.

– Кто такой этот Рене Маран? – удивился дядюшка Жан.

Я подумала, что ослышалась, поняла, как узки рамки влияния литературы, и пустилась в долгие объяснения, которые он терпеливо выслушал. Я «вещала», желая довести до сведения этого неофита, что Рене Маран[44]

, первый чернокожий, получивший Гонкуровскую премию в 1921 году за роман «Батуала», дорого заплатил за литературное признание и обличение колониального режима, лишившись административного поста. Смущенный дядюшка Жан пообещал обязательно прочесть «Батуалу».

После кофе, партии в карты и светской болтовни мадам Сюльпис захотела со мной посекретничать и, сделав серьезное лицо, спросила: «Неужели у вас нет ни матери, ни тетушек, ни старших сестер, которые могли бы дать молодой женщине мудрый совет? У меня сердце разрывается, когда я представляю, что вы одна, с маленьким ребенком и без старших, отправились в столь опасное путешествие в Африку! Могу я хоть чем-то быть вам полезной? Не нужны ли вам деньги?» Так я в очередной раз узнала, что и незнакомые люди бывают добры к нам, и никому не позволяю утверждать, что мир – это сборище равнодушных эгоистов! Мадам Сюльпис растрогала меня почти до слез, и я, как могла, успокоила добрую женщину.

В конце дня радушные хозяева отправились провожать нас с Дени на причал. Взяли даже Беатрис – Клер везла ее на инвалидном кресле. В одном из предместий, когда мы шли мимо здания концессии, из палисадника донеслась такая странная, но гармоничная мелодия, что я не удержалась и решила взглянуть на музыкантов, игравших для простой публики, в основном женщин и детей. Я впервые в жизни увидела гриотов[45]

, кору[46] и балафоны[47]

, хотя знала стихи Сенгора, написанные специально для этих инструментов. Концерт так восхитил меня, что я едва не опоздала к отплытию, но сохранила в памяти волшебную картину ярко освещенного города, медленно тающего вдали.

Море волновалось, и на рассвете начался ужасный шторм. Молнии рассекали завесу небес. Семиметровые волны бросали наш лайнер с правого борта на левый, струи дождя поливали палатки несчастных палубных пассажиров. Я чувствовала себя сильной, непобедимой, и мы с Дени нормально перенесли непогоду, продлившуюся двое суток. Я смачивала виски сына камфарным спиртом, держала его на руках, укачивала, и малыш не испугался. Ясным солнечным утром мы приплыли в Абиджан, где в порту меня ждал грузовичок из Бенжервильского коллежа. Водитель по непонятной причине мчался вперед на страшной скорости, рискуя нашими жизнями, и я практически ничего не видела. Бенжервиль в тот момент еще не был предместьем Абиджана, их разделял густой лес таких высоких «толстокожих» деревьев, что солнечные лучи освещали только верхний ярус крон, а тысячи насекомых и птиц создавали почти невыносимый шум. Один из моих романов, «Селанира с перерезанным горлом», был вдохновлен первыми впечатлениями от страны под названием Берег Слоновой Кости. Я, как и моя героиня Селанира, испытывала беспричинную тревогу, не лишенную при этом некоторой остроты. В Бенжервиле меня ждал неприятный сюрприз. В составе африканских педагогов антильцы, особенно уроженцы Мартиники, тогда не числились. Директор коллежа мсье Блераль был мулатом из Фор-де-Франса, его тогдашняя жена мадемуазель Жервиза раньше работала «на подмене» в Гваделупе и вела у меня «Историю Франции до революции» по курсу Жюля Мишле, а я была одной из лучших учениц. Она не сомневалась, что я поступила в Эколь Нормаль и теперь вращаюсь в высоких сферах какого-нибудь престижного французского лицея. Ее лицо выражало изумленное разочарование, когда она заявила: «Я и подумать не могла, что речь идет о вас, когда увидела в письме из министерства имя – Мариз Буколон! Что с вами стряслось?»

Мне не понравился ее снисходительно-участливый тон, и я небрежно объяснила, что «почувствовала внезапное и жгучее желание изменить свою слишком правильную жизнь, бросила учебу и отправилась в Африку». Мадемуазель Жервизу мой апломб не обманул, и наши последующие отношения складывались непросто. Она относилась ко мне как к младшей родственнице и хотела, чтобы я делилась с ней проблемами, я же находила ее любопытство нездоровым и таилась. Поняв, что я беременна, она спросила обиженным тоном: «Почему вы мне не сказали?»

Ее жалость оскорбила меня.