Жизнь как роман

Я вспомнил слова Альмины о моем равнодушии к реальной жизни. В этом она была права: общая борьба чаще казалась мне бесполезной. Во всяком случае, я не видел в ней места для себя. Коллективные выступления меня страшили. Я был воспитанником школы Брассенса: группа больше четырех – уже банда сволочей. Стадо баранов вызывало у меня отторжение, свора хищников и подавно.

К 16.20 я вышел на авеню Обсерватории. Перед школой меня ждала Кадижа. Я пересказал ей разговор с Альминой и предложил провести вечер с Тео, у меня дома.

– Он может даже у вас переночевать, – сказала она мне. – Альмина собирается вернуться не раньше завтрашнего вечера.

При виде сына, бегущего нам навстречу, мое закоченевшее сердце встрепенулось от мощного впрыска дофамина.

По пути домой мы успели подкрепиться в двух-трех заведениях. В последнем из них, сидя над тарелкой с луком-пореем и уже редким для этого месяца кабачком, Кадижа разрыдалась. По ее признанию, она плакала каждую ночь, так тревожилась за Тео.

– Я придумала, как помешать Альмине уехать. Я должна вам об этом рассказать.

Меня немного испугал ее решительный тон, но мне было трудно с ней не согласиться. Возвращение Тео из туалета заставило ее поспешно вытереть слезы.

Дома я разжег камин, помог сыну сделать уроки и построил с ним лабиринт для шариков. Пока Кадижа мыла его в душе, я приготовил омлет с луком и картошкой и нарезал апельсин для марокканского салата.

После ужина Тео развлекал и смешил нас фокусами. Вечер завершился чтением (в тысячный, наверное, раз) «Макса и макси-монстров» (книжка успела так обтрепаться, что я каждый раз боялся, что страницы рассыплются прямо у меня в руках).

Вернувшись в гостиную, я помог Кадиже убрать со стола и заварить чай с мятой. Сидя с горячими чашками в руках у камина, мы долго молчали. Наконец она заговорила:

– Вы обязаны ДЕЙСТВОВАТЬ, Ромен. Нельзя все время оплакивать свою горькую судьбу.

– Что я, по-вашему, должен предпринять?

Няня (это обозначение совсем ей не подходило) медленно и величественно отпила еще чаю и ответила мне вопросом на вопрос:

– Что предпринял бы на вашем месте ваш отец?

Этого я не ожидал. Я не представлял, что речь может зайти о Кристофе Озорски, но раз уж на то пошло…

– Мне не довелось с ним познакомиться: он сбежал, бросив мою мать и меня, когда мы еще жили в Бирмингеме. Говорят, расторопный был субъект, скорый на расправу…

Она поймала меня на слове:

– Вот видите!

– Что?..

– Я знаю нужных людей в Олне-су-Буа. Они могли бы ее припугнуть.

– Кого?!

– Вашу жену.

– Это уже слишком, Кадижа. В цивилизованном обществе так не делают.

Впервые за все наше знакомство она вспылила.

– Мужчина вы или нет?! Не прячьте голову в песок, засучите рукава! – крикнула она, привстав в кресле.

Я попробовал ее успокоить, но она слишком разволновалась.

– Лучше я поднимусь к себе.

В ее взгляде читалось огромное разочарование.

– Подождите, я включу вам электрокамин.

– Не надо, обойдусь без вашей помощи.

Она уже начала подниматься, но, задержавшись на нижней ступеньке, оглянулась.

– Как я погляжу, вы заслужили свою участь.

Я понял, что лишился последней союзницы.

5.

Я погасил весь свет. У меня не осталось никого, кто мог бы меня поддержать: ни издателя, ни друзей, ни семьи. Они были рядом, пока я купался в лучах славы: тогда это было нетрудно. Читатели – и те теперь от меня отвернулись. Когда-то мое имя не исчезало из верхних строчек рейтинга самых продаваемых авторов, но постепенно я остался без поклонников. Все они оказались конформистами: поверили лживому видео в интернете, в котором я пинал холодильник, и псевдоспециалистке по всемирным коллапсам, прочитавшей в жизни всего три книжки и славшей самой себе совершено немыслимые эсэмэс-сообщения.

В мире иссяк здравый смысл. Не говоря о смелости.

Я всегда думал, что раз проблемы наши, то и решать их следует нам самим. Но в этот вечер я чувствовал себя вконец обессилевшим, неспособным высечь ни малейшей искры, чтобы рассеять сгустившуюся тьму. Я был опустошен. Правильнее сказать, забит под завязку грязью, дерьмом, злостью, ненавистью и немощью.

Я сам не заметил, как очутился за клавиатурой – обожаемой и ненавистной. От синеватого света ожившего экрана стало, как всегда, больно глазам, но я, как всегда, не стал опускать взгляд. Мне нравилось это ослепление, это гипнотическое притяжение, нравилось это парадоксальное ощущение наблюдения за самим собой в сочетании с постепенной утратой осознания самого себя. Это был момент внутреннего освобождения и утраты ориентиров, прелюдия к разрыву шаблонов, к тотальному отсутствию. Распахнутая дверь в неведомое. Иной мир, иная жизнь. Десяток иных жизней…

Когда я был несчастен, когда не с кем было даже перемолвиться словечком, у меня оставались мои персонажи. Я знал, что некоторые из них еще несчастнее меня. Это было далеко не утешение, скорее чувство братства.

Я подумал о Флоре. Который сейчас час в Нью-Йорке? Я стал загибать пальцы, определяя часовой пояс. Пять дня. Это я и нашлепал, это и высветил экран передо мной:

Нью-Йорк – 5 P.M.