Жизнь Кольцова

Все это происходило потому, что жалкие останки жившего сто с лишним лет тому назад мрачного и сварливого епископа Митрофана Святейший Синод решил провозгласить святым и открыть его нетленные мощи.

Когда серебряную раку, в которой лежало все, что осталось от Митрофана, понесли из той церкви, где он был похоронен, в другую, где отныне надлежало ему пребывать, – людской поток переполнился и вышел из берегов. Богомольцы полезли на деревья, дома, заборы и фонари. Послышались отчаянные крики и звон разбиваемых стекол. Конные жандармы, оттиснутые толпой, беспомощно вертелись у стен домов, а люди шли, крестились, пели молитвы и топтали других, упавших людей, не замечая их и стараясь только лишь не отстать от поблескивающего серебряного ящика и золотых развевающихся и сверкающих на солнце хоругвей.

Кольцова давно оттеснили от сестер, с которыми он шел вначале. Его новый синий кафтан, видно, побывал не в одной схватке и выглядел далеко не новым, картуз был потерян. Алексей решил пробиться к первой боковой уличке, чтобы выскочить из этого страшного потока ничего не видящих людей. Два дома всего оставалось ему до намеченной цели, когда его окликнули. Он оглянулся: какой-то высокий молодой человек в порванном сюртуке и в шляпе, съехавшей на затылок, махал ему рукой.

– Кареев! – обрадовался Кольцов, узнав своего приятеля.

2

– Ну, что ты? Откуда? Давно ли? – спрашивал Кольцов, когда они, наконец-то выбравшись в тихий переулок, уселись на скамеечке у ворот небольшого, густо заросшего сиреневыми кустами домика.

Кареев очень изменился. Он похудел, осунулся, нежный румянец исчез с его погрубевших и загоревших щек, и возле губ, уже не как прежде, по-ребячьи полуоткрытых, а плотно сжатых, залегли две маленькие морщинки.

– Пострадал за веру, – показал на разорванный возле плеча сюртук. – Эк их, черти, наперли, не чаял живым выбраться!

– Но почему же ты в штатском? – удивился Кольцов.

– Сказался больным, – неохотно буркнул Кареев. – Нынче наш полк на параде… Ну их! – с досадой дернул плечом. – И без того, брат, так надоело, что и сказать не могу… Да и противно очень.

– Ты что ж, – полюбопытствовал Кольцов, – неужто все с поляками воевал?

– Какая война! Никакой войны и не было. Была грандиозная экзекуция. Кабы ты знал, какие мы воинские подвиги совершали, так ты и сидеть бы рядом со мной погнушался! Помнишь, я, уезжая, говорил, что хотел бы смерти на этой войне? Вот, голубчик, ходил искал ее, подставлял лоб – и хоть бы царапина! Тошно, тошно мне, Алешка!

– Да что ж ты так убиваешься, – жалея друга, сказал Кольцов. – Пойдем, побродим, ты и расскажешь все по порядку…

3

Уже темнело, но над городом по-прежнему гомонили галки и плыл колокольный перезвон.

Гуляя, они дошли до кольцовского дома, и Алексей позвал Кареева посидеть в саду.

Они забрались в самый конец, к бабкиной груше. Кареев устало повалился на траву и, заложив руки под голову, молча глядел на розовые облака. Кольцов, боясь неосторожным словом потревожить друга, тоже молчал.

– За одно спасибо будошнику, – зло, сквозь зубы, произнес Кареев. – За науку.

– Какую науку?

– Помнишь, мы с тобой давно как-то шли, еще бандуриста слушали, ты спросил: «Что же делать-то?» А я сказал: «Не знаю». Помнишь?

– Помню, – кивнул Кольцов.

– Ну, так вот, – приподнявшись на локте, как-то торжественно объявил Кареев, – теперь я знаю!

Кольцов с недоумением взглянул на друга. «Что же ты знаешь? – вертелось у него на языке. – Верно, что-то важное, оттого в тебе и перемена такая!»

– Теперь я знаю, – медленно и значительно повторил Кареев, – что мало прекрасных разговоров в кашкинском «кабинете»… Да и совсем не нужны они, эти разговоры. Вздохи, шепот, тетрадки запретные под замком… Пойми! – крикнул Кареев. – Пойми, Алеша, какая все это чепуха и мерзость! Комедиянство! Там под палками умирают люди, там черные виселицы, а мы… честные люди… Эх, стыдно! Стыдно!

– Саша! – робко спросил Кольцов. – Так что же мы должны-то? Что?

– Действовать! – твердо сказал Кареев.

4

Этим летом Кольцов больше жил в Воронеже. За выпасами поблизости досматривал сам старик. Зензинов с весны уехал на Линию.

На лесном дворе затеяли строить новый дом. Старшие девушки – Анюта и Саша – заневестились. Небогатый, но смирный и дельный мещанин Золотарев заслал к Анюте сваху. Старики Кольцовы согласились, и свадьбу решили сыграть на осеннюю казанскую.

Новый дом на лесном дворе шел за Анютою в приданое. Вот на постройке этого дома Кольцов и проводил почти все время и даже жил там у приказчиков в маленьком, полутемном кильдимчике.