Жизнь Лавкрафта

   В этой компактной истории из 3000 слов так много интересных моментов, что трудно решить, с какого же начать. Эта история знаменита первым появлением второго и, возможно, самого прославленного города в мифической Новой Англии Лавкрафта - Аркхема. Из рассказа становится ясно, что этот город стоит в долине Мискатоника, поскольку рассказчик "оказался на явно заброшенной дороге, которую сам же и выбрал, желая кратчайшим путем добраться до Аркхема". Не совсем ясно, где находится сама мифическая Мискатоникская долина, но ничто не указывает на то, что Аркхем в то время был вымышленным аналогом приморского городка Салема, о чем Лавкрафт неоднократно заявит в последующие годы. Фактически Мискатоникская долина кажется аналогом долины Свифт-ривер в западно-центральном Массачусетсе (где сейчас водохранилище Квоббин), а название Мискатоник, видимо, отчасти происходит от Хаусатоника, реки, текущей через западный Массачусетс и Коннектикут и впадающей в пролив Лонг-Айленд. Следовательно, в это время Аркхем буквально стоял в долине Свифт-ривер. Его название вполне могло происходить от реального городка Оукхем в центральном Массачусетсе. Оукхем стоял на железной дороге, по которой Лавкрафт позднее будет ни раз проезжать, навещая У. Пола Кука в Атоле; по всей видимости, в то время он еще ни разу не ездил по этой дороге, но вполне мог видеть название "Оукхем" на карте или в расписании поездов.

   Еще более значимо то, что "Картина в доме" - первое из произведений Лавкрафта, не просто использующее аутентичный новоанглийский антураж, но и обращающееся к тому, что Лавкрафт считал потусторонним наследием в истории Новой Англии, в особенности - в истории Массачусетса. Как коренной род-айлендец (хотя он и провел самые ранние годы жизни в Массачусетсе и, вероятно, стал бы жителем этого штата, не заболей его отец), Лавкрафт не мог не взирать на "пуританскую теократию" Массачусетса без отстраненной антипатии и даже с некоторой снисходительностью; в рассказе он довольно цветисто живописует потаенные ужасы сурового колониального уклада:

   В подобных домах обитали поколения странных людей, подобных которым прежде не видывал мир. Одержимым угрюмой и фанатичной верой, которая вырвала их из общества сородичей, их предкам потребовалась дикая местность, чтобы обрести свободу. Здесь потомки этой расы борцов и в самом деле процвели - необремененные обычаями своих собратьев, однако придавленные отталкивающей рабской зависимостью от зловещих порождений собственных умов. После разрыва с просвещенной цивилизацией сила этих пуритан обратилась во весьма нобычное русло; и в этой изоляции, болезненном самоограничении и борьбе за жизнь с безжалостной Природой к ним вернулись темные потаенные повадки, порожденные доисторическими безднами студеного Севера. По нужде практичные и по душевным свойствам суровые, эти люди не были прекрасны в своих грехах. Грешные, как и все смертные, они были принуждены своим жестоким жизненным укладом к чрезвычайной скрытности; так что они все меньше и меньше понимали, что за ужасы они утаивают.

   Это отношение, хотя, возможно, менее преувеличенное, останется у Лавкрафта на всю жизнь. Из этого отрывка становится ясно, что для атеиста Лавкрафта главной причиной несчастий пуритан была их религия. В 1930 г., обсуждая "Картину в доме" с Робертом Э. Говардом, он замечает: "Соберите вместе группу людей, сознательно выбранных за сильную набожность, и вы практически гарантировано получите мрачную болезненность, выражающуюся в преступлениях, извращениях и безумии".

   Вне зависимости от обоснованности мнения Лавкрафта о ранней Новой Англии, этот прием, наполнение ужасом пуританского Массачусетса XVII века, имел первостепенное значение для всей его эстетики ужасного. В сущности, этот исторический период стал для Лавкрафта своеобразным заменителем "Средневековья", способным вызывать примитивный, архаичный страх. Пока что Лавкрафт и не подозревает, что нашел золотую жилу у самого порога дома. На тот момент он расценивал колониальное прошлое как "чисто чужое" - нечто, к чему он, род-айлендский рационалист XVIII столетия, не имел бы никакого отношения; и только после жизни в Нью-Йорке он станет интернализировать его, воспринимать как родное и относиться к этому краю, людям и их истории со смесью симпатии и ужаса.

   Возвращаясь конкретно к "Картине в доме" - этот рассказ представляет собой не просто, как заявлял Колин Уилсон, "особенно убедительный очерк о садизме". Это правда, что старик - своего рода садист или, по крайней мере, явно психически ненормален. Но рассказ - не просто conte cruel [страшная история]; в нем есть намек на то, что старик прожил намного больше нормальной продолжительности жизни благодаря каннибализму. Он сам заявляет: "Сказывают, что мясо дает плоть и кровь и приносит новую жизнь, вот я и подумал, а не проживет человек долго-долго, будь оно тем же самым..." Моряк из Салема, который отдал старику "Regnum Congo", - некто, чье имя известно герою из временем Революции.