Жизнь Лавкрафта

   Это заявление - особенно ремарка о "жизни в сложном и аналитическом возрасте" - примечательно схоже со знаменитым определением и оправданием модернизма Т.С. Элиота, выраженного в "Метафизических поэтах" (1921):

   Можно лишь сказать, что, по всей вероятности, поэты нашей цивилизации, в той форме, в которой она существует сейчас, должны быть трудными. Наша цивилизация включает в себя великое разнообразие и сложность, и эти разнообразие и сложность, играющие на утонченной чувствительности, должны производить разнообразные и сложные результаты. Поэт вынужден становиться всё более всеобъемлющим, иносказательным, непрямым, чтобы силою заставить, сдвигая, если необходимо, язык выразить то, что он хочет.

   Не думаю, что существует вероятность, что Лавкрафт был знаком с этим утверждением; будь он знаком, он бы ни за что с ним не согласился. Его собственное высказывание кажется самым полным отрицанием классицизма - особенно в смысле ясности, целостности и "последовательности" - какое только можно себе представить. Но в последний момент Лавкрафт отступает; возможно, осознав, что самиздатовская аудитория будет ошарашена при виде этого антикварного ископаемого Лавкрафта, ставшего авангардистом, в финале он поспешно добавляет, что сам "не обратился в дадаизм":

   Напротив, ничто не кажется более беспорным... нежели то, что основная масса радикальной прозы и поэзии представляет собой всего лишь доведение до нелепой крайности тенденции, чье истинно художественное применение гораздо более ограничено. Следы этой тенденции, того, каким образом применяются изобразительные методы, а слова и образы, чтобы вызвать чувства, употребляются вне традиционных связей, можно сыскать по всей литературе - особенно у Китса, Уильяма Блейка и французских символистов. Эта, более широкая, концепция искусства не противоречит какой-той традиции, но чтит все творения прошлого и настоящего, которые несут в себе подлинный исступленный огонь и волшебство, не основанное мишурно на крайне заурядных эмоциях.

   Лавкрафт медленно создает для себя нишу между викторианским консерватизмом и модернистским радикализмом: таким образом, он может продолжить изливать свой гнев на такие вещи, как верлибр, поток сознания и хаотичность Элиота и Джойса, как неправомерное развитие принципов Декаданса.

   Второй момент во всей этой проблеме, декаданс как способ поведения, проясняется дискуссией Лавкрафта с Фрэнком Лонгом (1923-24 гг.) насчет достоинств пуританства. Подчас эта дискуссия становится несколько легкомысленной, а временами Лавкрафт, похоже, выдает преувеличения, осознанно пытаясь подразнить Лонга ("Воистину пуритане были единственными реально успешными сатанистами и декадентами, которых знал свет"). Однако он ухитряется-таки выразить вполне чистосердечные взгляды на "богему" и дикий стиль жизни. В мае 1923 г. делается классическое высказывание:

   Физическая жизнь и опыт, с сужениями художественного видения, что они творят в большинстве своем, - объекты моего глубочайшего презрения. Именно по этой причине я презираю богему, которая считает, что для искусства необходимо вести дикие жизни. Моя неприязнь не с позиции пуританской морали, но с той, что от эстетической независимости - я противлюсь идее, что физическая жизнь имеет какую-то ценность или значение.

   Экстравагантность этого последнего высказывания - особенно, когда за ним следует сентенция "Для меня идеальный художник - это джентльмен, который показывает свое презрение к жизни, продолжая следовать тихими путями своих прародителей, оставив свою фантазию свободно исследовать сияющие и изумительные сферы", - предполагает, что Лавкрафт здесь не совсем откровенен и что его неодобрение богемности основано не на эстетике, но на этике и социальном поведении. Это становится ясно из последующего замечания:

   Умственный пуританин есть глупец - почти такой же глупец, как антипуританин, - но пуританин в образе жизни - единственный сорт человека, которого можно честно уважать. Во мне нет никакого уважения или почтения к человеку, который не живет в воздержании и чистоте, - я могу любить его и терпеть его, и признавать его своей социальной ровней, как признаю Кларка Эштона Смита и Мортониуса и Кляйнера и прочих, подобных им, но в глубине души ощущать, что он ниже меня - ближе к абиссальной амебе и неандертальцу, - и временами не могу завуалировать своего рода снисходительность и сардонического неуважения к нему, неважно, насколько эстетически и интеллектуально выше меня может он быть.

   Вот мы и подобрались к корню проблемы. Разумеется, различные эвфемизмы в этом высказывании ("воздержание", "чистота") - тонкая "вуаль" для ограничений полового поведения; упоминание Смита и Кляйнера - оба откровенно любили женское общество, - не менее красноречиво. Следовательно, Лавкрафт избавился (или в действительности так никогда по-настоящему и не принял) от эстетики викторианства, но не мог - или не захотел - отступать от сексуального пуританства, которое, несомненно, впитал с молоком матери.