Жизнь Ленина

Таков был диагноз, поставленный Гофманом на основании посмертного вскрытия. Война была проиграна. Людендорф провез Ленина в Россию, но не смог воспользоваться плодами своей интриги. По логике Гофмана, Брестский мир был ошибкой. Германии нужно было разогнать Советы и сделать Россию своим сателлитом. Гофман возлагал ответственность за эту ошибку на Людендорфа, жаждавшего военной победы на западе и полной гегемонии в Европе.

В более глубоком смысле поражение Германии в обеих мировых войнах можно объяснить тем, что она не знала, восточная она держава или западная, и не могла определить, кто ее основной враг: Россия или англо-французы. Поэтому она вступила в схватку и с теми и с другими и потерпела поражение. Исторические параллели обыкновенно расходятся. Но в данном случае есть семейное сходство между Брестским миром, позволившим Людендорфу подготовить удар, который, по его замыслу, должен был поставить запад на колени, и пактом Молотова-Риббентропа, подписанным 23 августа 1939 года.

Ноябрьское перемирие 1918 года было подписано под занавес. Кайзер Вильгельм отрекся и навсегда эмигрировал в Голландию. (Впрочем, он дожил до вторжения Гитлера в Нидерланды.) Германия стала республикой. Произошла революция. Но большевики ожидали большего.

«Мы головой и сердцем с вами», — писала Ленину Клара Цеткин, вождь спартаковцев, послуживших зародышем Коммунистической партии Германии. 26 июля 1918 года Ленин ответил ей: «Это дает нам уверенность, что лучшие элементы западноевропейского рабочего класса — несмотря на все трудности — все же придут нам на помощь»^{546}.

За два дня до покушения на его жизнь Ленин обратился с речью к Всероссийскому съезду по просвещению. «Товарищи! — сказал он. — Мы переживаем один из наиболее критических, важных и интересных моментов — момент нарастания всемирной социалистической революции… Все признаки указывают на то, что Австрия и Италия переживают канун революции… В более стойких и крепких государствах, как Германия, Англия и Франция, несколько иначе и менее заметно, но совершается тот же процесс. Крах капиталистического строя и капиталистической войны неизбежен. Германские империалисты не смогли задушить социалистической революции»^{547}.

Ленин не забывал и о вопросах внутренней политики. Всего за 18 дней до покушения на его жизнь он обратился с письмом к президиуму Конференции пролетарских культурно-просветительных организаций, в котором жаловался на чрезмерную робость «в деле выдвигания рабочих для управления государством». На другой день он напечатал в «Правде» короткую статью о необходимости уделять в прессе меньше места политике и больше места экономике: «Почему бы, вместо 200–400 строк, не говорить в 20–10 строках о таких простых, общеизвестных, ясных, усвоенных уже в значительной степени массой явлениях, как подлое предательство меньшевиков, лакеев буржуазии, как англо-японское нашествие ради восстановления священных прав капитала?..» Требуя «побольше экономики», Ленин настаивал не на экономике вообще, а на экономике «действительного строительства новой жизни». «Черная доска отсталых фабрик, после национализации оставшихся образцом разброда, распада, грязи, хулиганства, тунеядства, где она?»^{548}

Но в первую очередь ум Ленина занимала Германия. Необычная нота прозвучала в его обращении к заседанию фабрично-заводских комитетов 3 октября. Раньше он говорил о неизбежности мировой революции, чтобы ободрить своих слушателей, теперь он говорил о ней, чтобы пробудить трудовой энтузиазм: «Пролетариат России не только… следит за событиями. Он ставит вопрос о том, чтобы напрячь все силы для помощи немецким рабочим… Российский пролетариат поймет, что теперь от него потребуются вскоре величайшие жертвы на пользу интернационализма… Начнем же немедленно готовиться. Докажем, что русский рабочий умеет гораздо более энергично работать… Прежде всего удесятерим свои усилия по заготовке запасов хлеба… Пусть таким же путем удесятерится наша работа по созданию пролетарской Красной Армии… Мы решили иметь армию в 1000000 человек к весне, нам нужна теперь армия в три миллиона человек. Мы можем ее иметь. И мы будем ее иметь»^{549}. Лозунг о мировой революции из мечтательной симфонии стал превращаться в марш.