Жизнь на фукса

К тому же голоса стали пропадать. И пропали.

Стоит и по сей день под Берлином «Александердорф». И когда вы подходите к ней, видите русские избы, русские коньки, резные окошечки, крылечки, белая церковка в отдалении. На избах обозначены хозяева: Герр Гаврилофф, Герр Макарофф, Герр Крамаренкофф. Но если вы, в порыве чувств, начнете славянофилить с герром Крамаренкофф, он выпучит глаза, вытащит медленно изо рта чуть ли не вместе с зубами трубку и скажет:

— Was? Ich verstehe gar nicht.[99]

Российская эмиграция великой русской революции, в порыве грусти, посещает «Александердорф». Но судьба ее кончается хуже судьбы песенников Александра. Нет у нее ни Фридриха, ни избы, ни гумна, ни тока. Голос пропал. И в Тегеле идут белые крестики тех, кто до смерти говорил по-русски и умер, не зная немецкого.

Есть у эмигрантов особый слух — они слышат, как идут годы.

От этого они болезненно закрывают глаза.

— Николай Петрович, вы любите жизнь?

— А вы, Марь Сергевна, думаете, что у нас с вами жизнь?

— То есть как же, Николай Петрович?

— Да так. Марь Сергевна, мы ведь с вами на фукса живем. Так говорил в трамвае № 7 полной блондинке человек в пенснэ, с трясущейся бородкой.

Трамвай № 7 шел, позвякивая, под уклон Курфюрстендамма.