Жизнь начинается сегодня

— Я насчет нонешнего не говорю. Я только к твоим словам. Слова твои лишние.

— Плохие? — посмеивался Андрей.

— Не плохие, а просто лишние.

Лицо у Андрея стало серьезным и неулыбчивым.

— Для тебя, может, Медведев, одобрительные слова и лишние, но для иных они необходимы. Иному во-время словом помощь подашь, так он и выправится. А, понятно, кто с сознанием, то и без похвал можно обойтись.

— Вот про это я и говорю, — успокоился Влас. — Про это самое.

Вечером этого дня Влас засел за письмо домой. Он писал Фильке и требовал от него самых мельчайших подробностей о жизни и о работе в коммуне.

«Отпиши все, как следует. Как засеяли, сколько. Шибко ли лодырничают там ваши, в коммуне которые. Про домашность: растрясли, поди, всю. И окромя всего про Ваську да остальных балахонских. Болтал ты тут много, да ты мне дела всякие обскажи. На деле мне расскажи, как это они к работе пристрастились и не хуже лучших стали... А в чем у самого догадки нехватит, у Зинаиды спроси. Не плохо бы, чтобы и она отцу отписала. Не барышня она... А Николай Петровичу кланяйся...»

4.

Ответ от Фильки пришел очень скоро. Пухлый конверт содержал несколько листков бумаги, кругом исписанных филькиным неровным почерком. Но в конце были две приписки: одна рукою Зинаиды, а другая от Николая Петровича.

Влас долго и сосредоточенно читал письмо из дому. Он искал в корявых и путанных строчках сына ответа на свои вопросы. Он жадно домогался этого ответа. Но в некотором смятении сам не знал, что же ему надо. Порою ему хотелось, чтобы в филькином письме были факты, которые доказывали бы, что в коммуне все плохо, что там идет развал. Порою же страстно и неудержимо старался он вычитать только хорошее, только победы и достижения.

А Филька писал о всяких пустяках. О том, что он теперь, как только у него есть свободное время («На работу, тятя, меня берут на всякую, чтоб больше пользы от меня было...»), всегда возле Николая Петровича. А Василий Оглоблин и другие балахонские наравне со всеми. О том, что вторую неделю в столовой обед без мяса, но зато похлебку мучную очень вкусную варят теперь. И больше всего о себе: как он в район ездил и рыжего опознал, и как в коммуне его про город и про отца расспрашивают.

Немного больше толку было от приписки Зинаиды.

«Тятя, — писала дочь, — живем мы, ты не думай, не худо. Что попервости трудно, так это ничего. Мама возле скота и ей уваженье от правления и от прочих. Меня в ясли приставили, не хотела я, а теперь понимаю, что по глупости. Кланяемся тебе, тятя, и ждем домой. Остальные тоже спрашивают: когда ваш родитель Влас Егорыч вернется. А мы не знаем и оттого нам неловко и даже стыдно. Любящая дочь Зинаида Медведева».

Николай Петрович просто написал, что кланяется и надеется в скорости увидеть Власа Егоровича дома, в коммуне.

«Ждут», удовлетворенно подумал Влас. «Ну, ладно, ждите». Он сам себя хотел убедить, что письмо это его вовсе не радует и не радуют его зовы домой, но все-таки не удержался и похвалился письмами перед Савельичем. Старик одобрительно покачал головой, но сказал совсем неожиданное:

— Конечно, теперь тебе в коммуну свою можно заявляться.

— А ранее разве мне нельзя было? — удивился Влас и настороженно повернулся к Савельичу.

— Ранее, — медленно протянул Савельич, — ранее тебя, дружок, могли нехорошо там устретить. Ушел ты от гордости своей в самое тяжелое время, ну и могли бы люди в раздраженье войти, коли бы ты вернулся ни с чем...

— Как это ни с чем? — с легкой обидою переспросил Влас.

— Очень просто. Прошлялся, мол, по заработкам, а как, вроде, сперло, и заявился домой...

— Это я-то? — вспыхнул Влас.

— Нет, конечно, — улыбнулся Савельич. — Я это к примеру, в поясненье тебе, как оно могло бы случиться. А теперь коли ты домой пойдешь, так ты от хорошего положенья, с большими процентами, заслуженный — и на доске, и в стенной... Вот оно как выходит!

— Да-а, выходит... — неопределенно и раздумчиво промолвил Влас, начиная вникать в слова Савельича и признавать полную их правоту.