Жизнь Никитина

«Да! Я не ошибся: жизнь в михневском доме нисколько не походит на ту, которую я знал до сего дня. Мне лишь краешком глаза посчастливилось заглянуть в нее, но и то немногое, что увидел, повергло в восхищение. О! Какое блаженство охватывает при одной лишь мысли, что и мне открылись двери сего замечательного святилища! Впрочем, начну по порядку. Столь чудесно вырвав меня из смрадной пасти рыкающего зверя, господин Второв стал участливо расспрашивать меня о моем житье; сказал, что, зная меня вот уже сколько лет в лицо, до сих пор не имеет ни малейшего представления о моем имени. Я назвался „О, прекрасное, звучное имя! А по батюшке?“ Мне показалось стыдным назвать себя по отчеству. „Ну-ну, – ласково ободрил Второв, – вы уже взрослый молодой человек, нечего смущаться!“ И далее просто, как равному, задавал вопросы об училище, об успехах моих в изучаемых предметах, о книгах, прочитанных мною. Я признался в великой своей страсти к чтению, но пожаловался на трудность доставать книги, ибо в библиотеке нашей училищной они суть все касающиеся лишь одной церковности или такие, как „Путешествие ко святым местам“ да „Юности честное зерцало“. Господин Второв улыбнулся и сказал: „Судя по вашему тону, можно заключить, что вы кое-что знаете и помимо муравьевских „Путешествий“. – „Конечно, – сказал я, – многое мне знакомо по спискам или случайно, через наших учеников, которые как-то ухитряются добывать книги“. – „И что же вы прочли?“ Осмелев, я принялся перечислять все то, что мне попадалось в руки. Большею частию это были, разумеется, сочинения пустые, лучше даже сказать – расхожие, из тех, что читаемы лавочными сидельцами и грамотными мещанами. Спутник мой терпеливо выслушивал мои похвальбы, рассеянно кивал головою, и было непонятно – одобряет или порицает мою начитанность. „А приходилось ли вам читать Гоголя?“ – вдруг спросил он. „Нет, – сказал я, – но наш учитель словесности говорил нам, что это сочинитель безнравственный и низкий“. – «Вот даже как? – засмеялся господин Второв. – Бедный Гоголь!“

Между тем мы уже приблизились к дому Михнева и я, еще раз поблагодарив моего спасителя, стал откланиваться. «Подождите, – сказал Николай Иваныч. – Мне хочется защитить репутацию Гоголя… Зайдемте на минуту, я дам вам кое-что из его произведений». С этими словами он взял меня за руку и ввел в дом. Словно в волшебном сне, я следовал за ним через несколько комнат, убранство которых мне, выросшему в деревенской простоте, показалось роскошным. Картины в позолоченных рамах, ковры, блистающие черным лаком фортепьяны – все виделось мною впервые и поражало своим необычным великолепием. Он ввел меня в кабинет, где стояли большой письменный стол, ковровый диван и два кресла; все стены были заняты книжными полками. «Вот, – сказал он с усмешкой, подавая мне небольшой томик, – это и есть тот самый безнравственный Гоголь, сочинения которого так не нравятся вашему учителю». – «Не знаю, как и благодарить вас», – взволнованно и смущенно пробормотал я. «Полноте, – перебил меня Второв, – к чему эти благодарности? Вы мне кажетесь приятным молодым человеком, и я рад доставить вам наслаждение знакомством с величайшим из русских писателей».

Не помня себя от счастья, выскочил я на тихую ночную улицу, прижимая к груди драгоценную книгу. «Где ты пропадал? – воскликнула Пашенька, увидев меня. – На дворе ночь, тебя нету… Мало ли недобрых людей в городе! А ведь я за тебя ответчица…» Я сказал, где был, – она так и села: «Ах, батюшки! Вот что значит – сюртучок-то новый!» – «Да уже это верно, что – сюртучок!» – засмеялся я, вспомнив, как Ступа держал меня за ухо и срамил перед всем честным народом».

«Гоголя проглотил за один день. Боже мой, боже мой! Что за писатель! Голова кружится – столько чудных образов пронеслось перед очами, какая дивная музыка слов! Я никогда не думал, что можно так писать прозою. Нет, „Повести Рудого Панька“ – это не проза, это – чистейшая поэзия. Это выше поэзии! Но где же безнравственность? Порицать и чернить такого писателя, как господин Гоголь, – вот безнравственность! Вот, действительно, низость!»

«На уроке словесности слушал сонное зуденье лектора, восхвалявшего пустые и бессмысленные стихи из „Чесменского боя“:

Сие Россия вся, срацины, вам речет,Но тигр, рассвирепев, на страшный меч течет.

Некто Миротворцев Козьма, наш ученик, спросил: что такое срацины? Лектор усмотрел в вопросе непристойность, и Козьма был выпорот».

«Робкое перо мое вяло тащится по бумаге, не в силах живописать восторг души моей при воспоминании вчерашнего. Где взять мне яркие краски, звонкие слова? Тут был бы более приличен стих крылатый, звучная рифма, язык поэзии. Но слаб, немощен есмь в сочинении стихов, опыты мои плачевны: не огнь священного жертвенника, а только лишь скудное, тусклое мерцание наподобие деревенской лучины. Что ж! Не всякому смертному дана власть над словом поэтическим. Следственно, друг Ардальон, порядочной прозой хотя бы попытайся изложить события, происшедшие вчера.