Жизнь Николая Клюева

Но опять-таки Революция для Клюева прежде всего – великая религиозная мистерия: в ее очистительном огне сгорает старый мир и зарождается новый. «Все мы свидетели великого Преображения», – вещает поэт («Порванный невод»). «Ныне сошло со креста Всемирное слово. Восколыбнулась вселенная – Русь распятая, Русь огненная, Русь самоцветная...» – таков образ революционной России в очерке «Красный конь». Стиль и символика этих клюевских очерков – характерно библейские, но, скорее, в духе народно-религиозных представлений. «...В 25-й день октября 1917 года, – объяснял Клюев землякам-вытегорам, – <...> сломились печати и замертво пали стражи гроба. Огненная рука революции отвалила пещерный камень...» («Медвежья цифирь»). А в другом очерке («Огненное восхищение») Россия уподоблялась как бы сошедшей с иконы, неудержимо несущейся колеснице Ильи-пророка.

Однако непомерный восторг и «огненное восхищение» Клюева уже в те годы омрачались реальностью. Клюев полагал, что первоочередная задача Советской власти – заботиться о красоте и культуре, о сохранении духовных ценностей русского народа. «Чует рабоче-крестьянская власть, что красота спасет мир», – утверждал поэт («Медвежья цифирь»). Но народная культура в понимании Клюева была неотделима от религии и церкви, а как раз с ними велась в то время жестокая, непримиримая борьба. Не обходилось и без чудовищно, грубых надругательств над чувствами верующих. Все это тревожило Клюева. Летом 1919 года он возвысил свой голос в защиту «нетленных мощей» – их вскрытие в то время повсеместно проводилось властями. Обращаясь к «братьям-коммунистам», Клюев писал о «тайной культуре народа», о «прекраснейшем действе перенесения нетленных мощей», в котором проявил себя художественный гений народа. «...Неописуемое зрелище перенесения мощей, – восклицал Клюев, – где тысячи артистов, где последняя корявая бабенка чувствует себя Комиссаржевской, рыдая и целуя землю в своей истинной артистической одержимости» («Самоцветная кровь»). Теперь же эта народная красота, подобно Жар-птице, «трепещет и бьется смертно, обливаясь самоцветной кровью, под стальным глазом пулемета». И Клюев напоминает, что поруганная народная красота никогда «не остается не отомщенной».

Клюев много размышлял о судьбах народного искусства, о «Великом Народном Зрении», о символическом значении разного рода деталей в избе, церкви, вышивке и т.д. Он собирал по окрестным деревням иконы, древние рукописные книги и предметы старины – возможно, надеясь спасти их от уничтожения. Выступая перед вытегорами, он указывал им на непреходящую ценность этих вещей, их связь с «народной душой». Так, 14 января 1920 года на съезде учителей Вытегорского уезда Клюев говорил:

«Думают, подозревают ли олончане, <...> что наш своеобразный бытовой орнамент: все эти коньки на крышах, голуби на крыльцах домов, петухи на ставнях окон – символы, простые, но изначально глубокие, понимания олонецким мужиком мироздания? <...>

Искусство, подлинное искусство во всем: и в своеобразном узоре наших изб <...> и в архитектуре древних часовен, чей луковичный стиль говорит о горении человеческих душ, подымающихся в вечном искании правды к небу. <...>

Искусство, не понятое еще миром, но уже открытое искусство, и в иконописи, древней русской иконописи, которой так богат Олонецкий край».

Клюев надеялся, что в Советской России, где «правда должна стать фактом жизни», будет признано великое значение народной культуры, «ее связь с культурой Советов». Но события развивались не так, как мечталось Клюеву. Гражданская война не затихала, усиливались разруха и голод; повсюду бесчинствовали продотряды, изымая у крестьян «излишки». Власть науськивала «батраков» на «эксплуататоров», как правило, – нерадивых и неимущих на работящих и зажиточных. В деревнях становилось безлюдно. Апокалиптические предчувствия поэта, казалось, подтверждались; отчаяние, ощущение всеобщей гибели охватывали Клюева. Эти тягостные настроения отразились отчасти в его статье «Сорок два гвоздя». «Где ты, золотая тропиночка, – сокрушается Клюев, – ось жизни народа русского, крепкая адамантовая верея, застава Святогорова? Заросла ты кровяник-травой, лют-травой, лом-травой невылазной, липучей, и по золоту – настилу твоему басманному, броневик – исчадье адово прогромыхал. Смята, перекошена, изъязвлена тропа жизни русской. И не знаешь, куда, к кому и зачем идти».

Подобными чувствами продиктованы и письма Клюева, которые он писал в то время из Вытегры своим знакомым в Петроград и Москву. Так, в конце 1919 года он с горечью и обидой рассказывал о своей жизни Миролюбову: