Жизнь, по слухам, одна!

– …правоохранительные органы разыскивают женщину, которая, по предварительной версии, могла быть свидетельницей убийства. Приметы: рост выше среднего, темные волосы, худощавого телосложения. Одета в джинсы и темную куртку или пиджак. От дома убитой могла уехать на машине марки…

– Елкин корень, – пробормотал Владик Щербатов.

Катя вышла на улицу и некоторое время постояла, соображая, что ей теперь делать.

Без Глеба она не справится, вот что. Значит, нужно продолжать его искать, только где?!

Мобильный у него не отвечает, она несколько раз звонила, и вчера ночью, и сегодня утром, словом, – все время звонила. В гостинице его нет, если только не врет этот лощеный портье, не озабоченный ничем, кроме приставучих иностранцев и собственного внешнего вида. Он едва удержался, чтобы не выставить ее вон из отеля, Катя отлично видела сомнение у него в глазах!.. Может, он и не звонил никуда, и Глеб Петрович сейчас выйдет к своей машине, поедет на работу, и Кате останется только перехватить его?..

Немного воодушевившись, она решила было вернуться в лобби-бар, сесть так, чтобы видеть лестницы и лифты, заказать кофе и ждать Глеба, но сообразила, что нельзя.

Никак нельзя.

Ее наверняка ищут и вот-вот найдут, а торчать долгое время в людном месте на глазах у сотни людей – лучший способ сдаться без боя.

Она перебежала мостовую, на которой толпились чистые машины и громогласные беззаботные люди, перелезла через невысокий парапет и устроилась на лавочке под грустным облетающим деревом.

Лавочка была холодной. Катя пристроила за спиной свой портфель и сунула в карманы мерзнувшие руки.

Ниночка ей позвонила ночью, Катя уже спала. Вообще-то она плохо спала в последнее время, но Генки не было дома, а новости, которые ей весь вечер в подробностях шептала то в одно, то в другое ухо Ниночка, были так утешительны и приятны, что, вернувшись домой с вечеринки, Катя расслабилась, пристроилась на диване в гостиной и вдруг заснула.

Она спала, и ей снился приятный и легкий сон.

Вообще-то последнее время ей снились только душные, мрачные сны, а тут неожиданно привиделось веселое, понятное и радостное, как хороший фильм.

Словно она, Катя Мухина, на каком-то озере. Нет, это не озеро, а, пожалуй, река, только очень широкая, ни конца ни краю. Туман клубится над водой, и в тумане слышны приглушенные голоса, плеск воды и жестяной стук ведер, если их нести, пустые, в одной руке. Она, Катя, пристроилась на какой-то широкой лежанке под раскидистым лоскутным одеялом, и в распахнутую и подпертую колышком дверь ей видно воду и туман, далеко-далеко. Она лежит очень удобно, и ей тепло, и никуда не хочется, но она знает, что нужно встать и идти, но это приятная, радостная необходимость. Сейчас она встанет, выйдет на почерневшие лиственничные мостки, пропадающие в тумане, и там, на этих мостках, ее ждет что-то хорошее, надежное. Она встает и идет, и большой человек, которого она видит в тумане, поворачивается к ней, говорит неразборчивое. Она не может рассмотреть его лица, но точно знает, что это свой, родной человек. И хотя лежать под пышным лоскутным одеялом было очень приятно, стоять рядом с ним еще лучше, слышать, как журчит под мостками вода, как высоко, на горушке, звякает бубенцом корова, как вязнут в тумане голоса. И во всем этом такой покой, такое возвращение к себе, такое счастье обретения, что век бы стояла на этих мостках, слушала тишину и то, что говорит ей этот большой, родной, свой человек!..

Ее разбудил телефон, и со сна Катя даже не сразу поняла, кто звонит. Звонила Ниночка. Она кричала, чтобы Катя немедленно, сию же секунду ехала к ней, и Катя, еще не отошедшая от своего дивного сна, вскочила, куда-то побежала, поняла, что нужно еще одеться и захватить драгоценный портфель с документами, который она все время таскала с собой – боялась Генки.

До Фонтанки по ночному Питеру она долетела в два счета, и в Ниночкином парадном…

Тут сознание как будто трескалось, разваливалось на куски.

Дальше Катя старалась думать скачками, потому что думать последовательно было слишком страшно.

Вот она открывает дверь – код замка давно известен, запомнен наизусть.

Вот поднимается по лестнице.

Вот видит Ниночку. Вернее, то, что осталось от нее, ибо то, лежавшее на мраморных плитах площадки, Ниночкой быть не могло. Кто-то забрал Ниночку, оставив на мраморе более не нужное тело.

Вот она, Катя, наклоняется, чтобы рассмотреть это, потому что сначала она даже не поняла, что это именно Ниночкино тело, хотя Ниночка ничуть не изменилась в смерти, она даже улыбалась. Кате никогда не приходило в голову, что мертвые могут улыбаться.

Вот она пытается что-то сказать, о чем-то спросить, кажется, зачем Ниночка лежит в парадном, на холодной мраморной плите, и видит, что белая Ниночкина блузка почему-то стала совершенно красной и мокрой.

Вот она понимает, что это кровь и Ниночка лежит на площадке именно потому, что она умерла, безвозвратно, окончательно умерла, и тогда Катя кричит, кричит так, как никогда в жизни не кричала.