Жизнь продленная

Солдат привез ее в дом бывшего хозяина пекарни, уехавшего на запад, и оставил на кухне. Это была хорошая, просторная кухня в хорошем немецком доме. Здесь жила большая до войны и немного поредевшая во время войны семья, росли красивые дети. Прямо через дорогу была — и оставалась — пекарня, хорошо налаженное предприятие, которое и сегодня продолжало действовать, обеспечивая гроссдорфцев хлебом. Там и теперь работали те же французские пекари, что при хозяине, только подчинялись уже русскому военному коменданту, хромому и крикливому, но, кажется, не очень злому…

Оставшись в кухне одна, фрау Винкель подумала о побеге. Она хорошо знала сад герра пекаря и знала, как можно через него убежать. Сердце у нее от такой мысли не просто заколотилось, а словно бы заметалось из стороны в сторону в поисках выхода и спасения. Но она все же заставила себя остаться на месте. Чему быть, того не миновать. Никуда, как видно, от  н и х  не денешься. Их теперь так много повсюду, как будто вся Россия переселилась сюда, в несчастную, побежденную Германию. И они, наверное, вправе поступать с  н а м и  как захотят: победители сами устанавливают права для себя и обязанности для побежденных…

Долговязый солдат вернулся вместе с офицером-евреем. Фрау Винкель хотела было подняться с кухонной табуретки, на которой до сих пор сидела, но почувствовала непреодолимую слабость в ногах и противную дрожь во всем теле. Больше никаких сомнений относительно своей участи у нее не оставалось. Надо было лишь призвать на помощь всю свою гордость, чтобы достойно умереть. Немцы долго умели побеждать, теперь надо уметь достойно умирать.

Ее спросили, умеет ли она готовить пищу.

— Я — немка, — отвечала она, не успев сообразить, что сегодня не очень-то выгодно гордиться принадлежностью к немецкой расе.

— Я вижу, что не француженка, — чуть насмешливо отозвался офицер, и долговязый солдат перевел его слова тоже как будто с усмешкой. — Но не в этом дело, — продолжал офицер говорить, а солдат — переводить. — Военный комендант рекомендовал вас как честную немку.

— Да-да, я хорошая немка, — подхватила фрау Винкель. — Я не имела никакого отношения…

Ей очень хотелось сразу и ясно заявить, что она не состояла в нацистской партии, что не всегда сочувствовала национал-социализму и, в частности, не имела никакого отношения к преследованию немецких евреев. Услышав все это, советский офицер мог бы получше к ней отнестись… В то же время Гертруде Винкель не хотелось заискивать. Да, наверно, и нельзя было одним таким заявлением сразу отъединить себя от всего того, что связывалось у русских в эти переменчивые годы с понятием «немцы». И она не стала продолжать.

— Все вы теперь… не имели никакого отношения, — пробурчал между тем офицер. — Вчера вы кричали: «Хайль Гитлер!», сегодня: «Гитлер капут!»

Последнюю фразу Гертруда Винкель поняла еще до перевода и согласно покивала головой. Затем она услышала:

— Мы просим вас поработать здесь на кухне — приготовить для нас праздничный обед.

— Но у меня нет продуктов, — развела она руками.

— Это не ваша забота.

Еще ей было сказано, чтобы никаких «штучек-дрючек», на что фрау Винкель отвечала, что она всегда была порядочной женщиной и никогда не позволяла себе ничего предосудительного. Ей пояснили: если что-нибудь случится со здоровьем русских офицеров, ее достанут из-под земли. «Яволь», — согласилась она.

С невеселым настроением готовила фрау Винкель этот обед. Но он, кажется, получился. По крайней мере все были довольны, все громко кричали, потом стреляли во дворе в воздух, потом пели протяжные, совсем не солдатские и скорее грустные, чем веселые, песни. Угостили кухарку водкой и смеялись вместе с ней, когда она выпила.

«Люди как люди», — сделала она в конце концов трезвый вывод.

Вечером ее отпустили, щедро одарив продуктами и коллективно похвалив такими словами:

— Фрау Гертруда — гут фрау!..

На следующий день во дворе особняка уже стояла походная кухня. Но к саперам пожаловали в гости соседи-французы, работавшие в пекарне через дорогу. Они принесли с собой горячий белый хлеб, вроде как хлеб-соль, и заговорили о победе. То есть хотели выпить. А к выпивке нужно и еще кое-что…

— Придется снова позвать нашу фрау, — сказал комбат Роненсону. — Не угощать же союзников солдатским обедом.

Роненсон попытался было высказаться в защиту солдатского обеда, но в этот момент французы очень бурно и оживленно отозвались на слово «фрау». Они заговорили сразу на трех европейских языках: своем родном, немецком и отчасти на русском, из которого знали одни только матерные слова. Они произносили эти слова с очаровательной интонацией, с ясной как день улыбкой и надеялись, что теперь-то уж наверняка будут поняты русскими союзниками. Но русские не понимали своих гостей. Ровно до тех пор, пока один из них, высокий и с усиками, получивший в дальнейшем прозвище Д’Артаньян, не объяснился с помощью общеизвестных немецких слов и жестикуляции.

— Вифиль фрау? — спросил он. Дескать, сколько надо женщин? И начал показывать на пальцах: — Айн, цвай, драй?