Жизнь Пушкина

Стремительный отъезд поэта из Петербурга вызвал недоумение Бенкендорфа (№ 15; хотя в чем, собственно, можно было его подозревать — поехал в Москву бунтовать что ли?) и сдержанный ответ Пушкина (№ 16). Отправился он все-таки к Наталии Николаевне, но об этом не догадывался тогда никто, даже Вяземский. 12 апреля он спрашивал жену: «Пушкин уехал в Москву. Зачем это? „Quelle mouche l’a piqué?“^[54]

— спросил Николай I Жуковского и на ответ Жуковского, что он не знает причины, продолжал: „Один сумасшедший уехал, другой сумасшедший приехал“. По некоторым приметам полагаю, что они приписывают какое-то тайное единомыслие в приезде моем сюда и в отъезде Пушкина в Москву». У страха глаза велики — вполне вероятно, что Бенкендорф подозревал какой-то заговор, скрытый за челночными рейсами Пушкина — Вяземского. Кстати, этим и объясняется сравнительно легко полученное разрешение жениться и даже царский «сертификат лояльности» (№ 39): сватовство понималось как готовность Пушкина «угомониться».

Видимо, Вера Федоровна Вяземская сообщила мужу (письма ее за этот год, увы, не сохранились) подоплеку появления Пушкина в Москве. Во всяком случае, в мартовских его посланиях часто встречается вопрос — «что же женитьба Пушкина?» Однако — всегда в шутливом тоне, создающем полную уверенность, что с женитьбой все не всерьез — не собирается же Пушкин в самом деле распроститься с холостой жизнью. Да и письма Пушкина выдержаны в том же духе: «распутица, лень и Гончарова не выпускают меня из Москвы» (2-я половина марта). Возразят: это обычный тон переписки Пушкина с Вяземским. Отчасти, в самом деле, так. Однако в какой-то момент, вероятно, как раз в марте 1830 г., Пушкин поверил, что на этот раз все идет к окончательному решению. Дело не только в том, что он, как вспоминал сын Вяземских Павел, «начал помышлять о женитьбе, желая покончить жизнь молодого человека и выйти из того положения, при котором какой-нибудь юноша мог трепать его по плечу на бале и звать в неприличное общество». Дело было еще более в том, что Пушкин чем дальше, тем больше влюблялся в Наталью Гончарову. А Вяземский все шутил: «Все у меня спрашивают: правда ли, что Пушкин женится? В кого он теперь влюблен между прочими? Насчитай мне главнейших» (27 марта). И еще: «Скажи Пушкину, что здешние дамы не позволяют ему жениться. <…> Да неужели он в самом деле женится?» (30 марта).

Между тем, всего через неделю в Светлое воскресенье 6 апреля Пушкин сделал Наталье Гончаровой предложение, которое было принято. Пушкин стал женихом. Накануне, в субботу, он написал матери невесты удивительной искренности и внутренней силы письмо, во многом пророческое (№ 30). Оно до известной степени напоминает то полное сомнений послание, которое было отправлено В. П. Зубкову в 1826 г. Создается впечатление, что Пушкин сохраняет какой-то путь к отступлению или, по крайней мере, дает способ семейству Гончаровых с честью отказаться от этого брака. Понадобились еще некоторые усилия, чтобы Петр Андреевич Вяземский удостоверился в несомненной реальности. Еще в апреле он пенял жене: «Ты меня мистифицируешь, заодно с Пушкиным, рассказывая о порывах законной любви его. Неужели он в самом деле замышляет жениться, но в таком случае как же может он дурачиться? Можно поддразнивать женщину, за которою волочишься, прикидываясь в любви к другой, и на досаде ее основать надежды победы, но как же думать, что невеста пойдет, что мать отдаст дочь свою замуж ветренику или фату, который утешается в горе. Какой же был ответ Гончаровых? Впрочем, чем больше думаю о том, тем больше уверяюсь, что вы меня дурачите». Перестроиться вдруг в самом деле было непросто. Вяземскому потребовалось некоторое время, чтобы понять: Пушкин пересекает рубеж не формальный. Ветреник возводит дом, где забудет о ветрености. Но не будем судить Вяземского, потому что переход был необычайно труден и для новоиспеченного жениха. О том говорит набросанный 12 и 13 мая отрывок «Участь моя решена…» (№ 31). Как ни осуждать биографический метод в пушкиноведении, но сомнения в биографическом, личном характере этого текста разделить трудно. Подзаголовок «с французского» — мистификация совершенно в духе Пушкина, а вся тональность, весь текст и подтекст отрывка отражают его душевное состояние во время мучительного выбора.