Жизнь Пушкина

«Первые годы, последовавшие за 1825-м, — писал Герцен, — были ужасны… Людьми овладевало глубокое отчаяние и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей». Но одного «общественного испуга», ради которого в немалой мере и казнили декабристов, было недостаточно царю. Нужна была и реальная полицейская защита, и прежде всего надежная, как ему казалось, система сыска. Так история вывела на сцену Александра Христофоровича Бенкендорфа, с которым не по своей воле часто пришлось в последнее десятилетие жизни переписываться и видаться Пушкину. Сын эстляндского губернатора, Бенкендорф, благодаря покровительству императрицы — супруги Павла I, сделал довольно быструю карьеру. Он отличался в сражениях с 1803 по 1814 гг. Но лишь после войны удалось ему осуществить свое истинное призвание: стать главой подлого полицейского сыска. Агенты Бенкендорфа еще в начале 1820-х годов доносили Александру I на будущих декабристов, благодаря чему он был назначен в Следственный комитет по делам участников восстания, а после манифеста 12 июля 1826 г. и казни пятерых призван на более высокие должности. В мемуарных записках Бенкендорф с полной ясностью определил истоки собственного возвышения: «Император Николай стремился к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во многие части управления, и убедился из внезапно открытого заговора, обагрившего кровью первые минуты нового царствования, в необходимости повсеместного более бдительного надзора, который окончательно стекался бы в одно средоточие; государь избрал меня для образования высшей полиции, которая бы покровительствовала утесненным (так! — В. К.) и наблюдала бы за злоумышлениями и людьми к ним склонными <…> Решено было учредить под моим начальством корпус жандармов. Всю империю разделили в сем отношении на семь округов; каждый округ подчинен генералу и в каждую губернию назначено по одному штаб-офицеру. Учрежденное в то же время Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии представляло под моим начальством средоточие этого нового управления и вместе высшей секретной полиции, которая в лице тайных агентов должна была помогать и содействовать действиям жандармов».

Прямо заметим: безопасность и спокойствие государства доверяли мелкой личности. Бывший соученик Пушкина М. А. Корф, рано достигший степеней известных, так отзывался о Бенкендорфе: «Без знания дела, без охоты к занятиям, отличавшийся особенно беспамятством и вечною рассеянностью, которые многократно давали повод к разным анекдотам, очень забавным для слушателей или свидетелей, но отнюдь не для тех, кто бывал их жертвою, наконец — без меры преданный женщинам, он никогда не был ни деловым, ни дельным человеком и всегда являлся орудием лиц, его окружавших. Сидев с ним четыре года в Комитете министров и 10 лет в Государственном совете, я ни единожды не слышал его голоса ни по одному делу… При очень приятных формах, при чем-то рыцарском в тоне и словах и при довольно живом светском разговоре он имел самое лишь поверхностное образование, ничему не учился, ничего не читал и даже никакой грамоты не знал порядочно». Нужно ли говорить, что Бенкендорф не только несведущ был в литературе, но и нетверд в русском языке. Впрочем, в этом он вполне оказался под стать своему царственному патрону. Николая отличала, как писал академик Е. В. Тарле, «глубокая, поистине непроходимая, всесторонняя, если можно так выразиться, невежественность». Поэзия в глазах Николая и Бенкендорфа могла существовать лишь как одно из придворных украшений и развлечений. Этим людям предстояло цензуровать и оценивать творения Пушкина. «Самый дальновидный из них, — писал выдающийся пушкинист и историк Павел Елисеевич Щеголев, — Николай I не мог не сознавать, что борьба с вредоносностью художественного слова Пушкина, с этим блестящим, обильным источником вольномыслия не могла укладываться в рамки расправ следственной комиссии и требовала иных средств».

Прав был П. Е. Щеголев, который видел главную задачу изучения последних десяти лет жизни Пушкина в том, чтобы «показать ту бесконечную серую пелену, которая окутала Пушкина в 1826 г., развертывалась во все течение его жизни и не рассеялась даже с его смертью».

* * *

Невероятно сложным и опасным было положение Пушкина во время его первого и на много лет единственного разговора с самодержцем 8 сентября 1826 г. Судьба висела на волоске — один неверный шаг, и можно было — нет, не в Михайловское даже вернуться, а уехать «куда подалее». Друзья поэта потом уверяли, что у Пушкина были с собою стихотворения о повешенных, которые он, при определенном повороте разговора, собирался отдать царю. Точное содержание этих стихов неизвестно, но один из вариантов, многими оспариваемый, таков:

Восстань, восстань, пророк России,Позорной ризой облекись

И с вервьем вкруг выиК у. г.^[1] явись!