Жизнь Пушкина

Это та самая мысль, которую Пушкин на разные лады повторял в эти годы в разговорах и в письмах к друзьям. Он ясно видел, что вельможный век прошел, что поэт в новых социальных и экономических условиях не может рассчитывать на меценатов. Брату Льву поэт писал: «Я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит за деньги, за деньги, за деньги – таков я в наготе моего цинизма». Через два месяца в письме к Вяземскому он дает точнейшую формулировку той же мысли: «Благо я не принадлежу к нашим писателям 18-го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола». Пушкин понимал, что материальная сторона поэтического труда равняет его со всяким иным работником. Потому о «стихотворстве» он писал Казначееву в Одессе: «Оно просто мое ремесло».

Второй вопрос, поставленный в «Разговоре книгопродавца с поэтом», куда сложнее. Это вопрос, для кого он поет. Это вопрос о «черни». Как известно, одни толковали это очень грубо и наивно, полагая, что Пушкин разумеет под «чернью» чуть ли не буквально «рабов нужды», но приписывать Пушкину такую пошлость никак невозможно. Другое толкование «черни» как дворянского общества той эпохи ближе к истине, но все-таки не вполне точно, ибо к этому же дворянскому обществу принадлежали и князь Вяземский, и барон Дельвиг, и Баратынский и многие другие друзья и ценители Пушкина. Совершенно очевидно, что под «чернью» Пушкин разумел тех «сердцем хладных скопцов», которые лишены поэтического слуха и требуют от поэта не поэзии, а чего-то другого. Таких глухих немало: это и есть «толпа», случайная толпа, независимо от ее социальной природы. Поэт вспоминает свое первоначальное «вдохновение»:

Тогда, в безмолвии трудов,Делиться не был я готовС толпою пламенным восторгом,И музы сладостных даров,

Не унижал постыдным торгом;Я был хранитель их скупой:Так точно, в гордости немой,От взоров черни лицемернойДары любовницы младойХранит любовник суеверный.

Книгопродавец-искуситель соблазняет тогда поэта славой, но, оказывается, и она не нужна поэту:

Что слава? шепот ли чтеца?Гоненье ль низкого невежды?Иль восхищение глупца?

И вот, наконец, Мефистофель в маске книгопродавца опять искушает поэта: ему не нужна слава? «Но сердце женщин славы просит: для них пишите…» Но поэт отвечает искусителю:

Когда на память мне невольноПридет внушенный ими стих,

Я так и вспыхну, сердцу больно:Мне стыдно идолов моих…Но есть одна, единственная:Она одна бы разумелаСтихи неясные мои…

Увы! Эта единственная «отвергла заклинанья»:

Земных восторгов излиянья,

Как божеству, не нужно ей.

Спустя примерно год Пушкин вспомнил, однако, о советах своего Мефистофеля и написал «Желание славы».

Стихотворный «Разговор книгопродавца с поэтом» оканчивается, как известно, прозаическим ответом поэта: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся». Переход от стихов к прозе, конечно, не случаен. Пушкин сознательно подчеркнул это:

Не продается вдохновенье,Но можно рукопись продать…

Так Пушкин осознал себя профессиональным литератором и сделал из этого соответствующие выводы.

IV

В тригорском парке была лужайка с солнечными часами посредине. Если странствующий музыкант заходил в усадьбу, его заставляли играть на этой лужайке. И молодежь под звуки шарманки танцевала. Пушкин тоже танцевал. По вечерам Прасковья Александровна любила играть в вист[664] и аккуратно записывала выигрыши и проигрыши: «По висту должен мне Пушкин 1 р. 50 к.; а я ему 20 к. Еще – 1 р. 70 к., а я ему – 10 к.» и т. д.