Жизнь с отцом

Наконец, забросив уроки, мы занялись распространением запрещенной литературы. Бесконечное количество раз мы переписывали от руки басни "Лев и ослы" и "Голуби" и раздавали их своим знакомым с надписью крупными буквами: "Просим распространять". Пытались мы переписывать статьи отца "Ответ Синоду" и "Царь и его помощники"[28], но это оказалось настолько кропотливой работой, что я одолела только одну копию "Ответа" и передала ее своей учительнице истории для дальнейшего распространения.

Мы с Мишей стали искать средства более продуктивной работы. Один раз Миша, вернувшись из гимназии, таинственно мне сообщил, что достал гектограф и, как только стемнеет, привезет его.

Весь вечер я не находила себе места. Услышу звонок и бегу со всех ног по темному коридору посмотреть, кто пришел. А сердце так стучит, что в груди больно.

Миша привез ящик поздно вечером, и мы тихонько через буфетную перетащили его к нему в комнату. Когда все улеглись спать, у нас началась работа. Надо было переписать статьи гектографскими чернилами, сделать оттиск на желатине, а потом уже печатать. Первые листки мы испортили, работа не клеилась, но постепенно наладилась, и дело пошло. Зараз выходило около ста экземпляров, работали мы несколько ночей. Выпустили одно, как мы важно называли, издание "Ответа Синоду", несколько изданий басен и приступили к печатанию статьи "Царю и его помощникам". Но закончить его нам не удалось. Кто-то из домашних проследил и сказал матери, что мы по ночам не спим и, наверное, занимаемся чем-нибудь нехорошим.

Мы были так увлечены работой, что не слышали, как кто-то подошел к двери и толкнул ее.

— Что вы здесь делаете?

Мы оглянулись. На пороге стояла мам?. Брови ее были сдвинуты, губы сжаты, глаза сверкали гневом.

— Мы… мы… печатаем…

— Что?

— Печатаем.

Миша пробовал напустить на себя беспечный вид, он стал говорить о том, что мы не могли не принять участия в общем деле протеста Синоду, что мы хотим распространять идеи Льва Николаевича и т. д. Но моя мать только еще грознее сдвинула брови. Мне показалось, что все задрожало, когда над нами разразилась буря ее гнева… Мишу она хотела выгнать из дома, меня запереть, гектограф выбросить.

— Как вы смели, — кричала она, — вносить в дом гектограф? Вы же знали, что это запрещенная вещь?! А если бы сделали обыск и нашли эту мерзость, из-за вас все попали бы в тюрьму! А?

Наутро Миша увез гектограф. Мне было запрещено входить к нему в комнату. Но мы спасли от уничтожения "Ответ Синоду" и отдали его отцу для распространения. Он не сердился, а только добродушно посмеялся над нашей попыткой подпольной работы.

Тетенька

Я почувствовала себя взрослой. Вот как это случилось.

С письменного стола мам? в гостиной я взяла карандаш и забыла положить его на место. Мам? рассердилась, бранила меня и, схватив за плечо, хотела ударить.

Все мое существо возмутилось, кровь кинулась в голову.

— Не смей, не смей! — крикнула я ей, не прячась, а, наоборот, подступая ближе и подставляя лицо. — Не смей! Слышишь, я за себя не ручаюсь!

Мам? была поражена, рука опустилась, и она отступила от меня.

Я выскочила и побежала вниз, на двор, в темноту парка. Должно быть, вид у меня был странный, Андрюша и Сережа Сухотин бросились в саду меня искать. Я слышала их голоса, но не откликалась. Когда я немного успокоилась и мне надоело сидеть в темноте, я пошла домой и в дверях столкнулась с отцом. Он что-то говорил мне о прощении, но я не слушала его.

— Я не позволю, не позволю больше себя бить, — повторяла я, уверенная, что в этом и заключается самое важное, а не в том, что говорил отец.

— Мам? самой тяжело, простить надо, помириться…

С тех пор мам? уже не била меня, но иногда ей трудно было сдерживаться. В этом году мисс Вельш приехала гораздо позднее, ко мне поступила м-ль Котинг. Затянутая в корсет, с седеющими кудельками на лбу, короткими, узловатыми руками с просвечивающими лиловыми жилками, м-ль Котинг внушала мне страшное отвращение. Я не могла видеть ее, меня раздражал ее скрипучий голос, желание молодиться, затянутая талия — все.

И вот один раз старая дева расчувствовалась и рассказала мне, что она влюблена, что ей очень хочется поскорее на родину, потому что там ждет ее жених. Я с трудом удерживалась от смеха. Мне казалось невероятным, что такая старуха (ей было лет под сорок) могла думать о женихах и романах, но я терпеливо ее слушала и рассматривала карточку жениха — плотного пожилого немца с усами? la Vilhelme1.

Вдруг мне захотелось подразнить ее.

— Que direz vous, mademoiselle, si moi aussi je suis amoureuse?2 спросила я с вызывающим видом.

М-ль Котинг передернуло:

— Oh! mais je dirai que c'est un peu trop tot!3

Но на меня уже напал задор, и я не могла остановиться.

— Mademoiselle Koting, — заявила я торжественно, — je suis amoureuse!4

— Tiens, tiens, racontez moi?a!1

Я, забыв, что она гувернантка, приставленная следить за моей нравственностью, рассказала ей, что я влюблена в одного гимназиста и он в меня тоже.

— И вы с ним целовались? — с ужасом спросила м-ль Котинг.