Жизнь Суханова в сновидениях

У себя в кабинете он безучастно пробежал глазами напечатанное под копирку письмо из редколлегии Большой советской энциклопедии, извещавшее, что публикация его биографии в плановом издании отложена вплоть до дальнейших распоряжений, мельком просмотрел счет за междугородные переговоры, отмечая звонок в Вологду, которого не припоминал, а потом отодвинул корреспонденцию в сторону, не делая исключения и для письма Нине. Отсутствие газеты, пусть и досадное, удивительным не было — ее иногда по ошибке опускали не в тот ящик, а случалось, и воровали — возможно, не без участия того же лифтера, оказавшегося специалистом по замочным скважинам. В любом случае, после своего краткого спуска в преисподнюю у него окончательно пропало желание копаться в уликах: появилось ощущение, что занятие это по духу принадлежало подпольному миру зловещих стариков и обиженных домработниц, которые рылись в чужой переписке в поисках сальных делишек, а потом возле мусоропровода перемывали хозяевам косточки. Брезгливо передернув плечами, Суханов бросил последний взгляд на письмо, адресованное, с изрядной долей фамильярности, «Н. С.» — и пошел снова звонить на дачу. Ответа по-прежнему не было.

В кабинет он вернулся уже в сумерках. Темнота быстро захватывала позиции; он зажег лампу-Пегаса. В углу стола пылилось несколько рукописей — это были потенциальные статьи для будущих номеров журнала, присланные ему на рецензию; теперь уж им не суждено было подвергнуться его пресловутой вычитке с пристрастием, подумал он с невеселой улыбкой и одним движением руки смахнул их на пол. От бумажного обвала всколыхнулся воздух, и что-то на столе легко встрепенулось, привлекая его внимание, и он вновь поймал себя на том, что рассматривает лежащее перед ним странное письмо.

На почтовой марке горделиво вздымал рога олень; обратный адрес на конверте отсутствовал. По зрелом размышлении аббревиатура «Н. С.» неприятно его поразила: то ли отправитель лихорадочно спешил выслать послание, то ли выставлял напоказ глубоко личные отношения с адресатом… После недолгого колебания Суханов нагнулся за письмом, собираясь отнести его к Нине на прикроватную тумбочку. От резкого движения очки стали сползать у него с носа, и он поднял руку (в которой уже держал письмо), чтобы их подхватить. Конверт случайно оказался между ним и лампой, и, в то самое мгновение, как бумага пропиталась мягким коралловым светом, Суханов совершенно машинально на конверт посмотрел. Внутри сами собой обозначились сложенные листки, плотные и скрытно-непроницаемые; лишь отдельные слова, вылезшие на поля, проступали четкими водяными знаками. Даже в мыслях не было, сказал он себе, это все так внезапно произошло, чего уж теперь. Он увидел обрывки фраз, невольно прочел, потом медленно опустил руку, выключил лампу и молча уставился в никуда.

Ненароком выхваченные слова были «…не в моих пра…», «замуже…», «знать» (подчеркнуто), «только ты и я» и, наконец, «…чение» или «…дение». Мучение? Наслаждение?

Сидя в темноте, водя пальцем взад-вперед по краю конверта, Анатолий Павлович размышлял о том, что на человека иногда обрушивается — так несправедливо, без всякого предупреждения — необходимость выбора, выбора мгновенного, который требуется делать без времени на раздумья, почти инстинктивно, но от которого за один этот миг меняется вся оставшаяся жизнь. Он мог расцепить руки, освободиться от почти невесомого, но такого давящего груза на его ладони и, не тревожа темноту, ощупью выбраться из комнаты, тихо закрыть за собой дверь, оставляя позади свои низменные подозрения, а через пару дней, когда Нина вернется с дачи, невзначай упомянуть, что у него на столе лежит для нее письмо, а после, после, на протяжении всего отмеренного им срока, подавлять в себе мучительную неуверенность всякий раз, что по нему будет скользить взгляд ее холодных, непроницаемых прекрасных глаз, — и все равно сомневаться, сомневаться вечно… Или же, с такой же легкостью, он мог прямо сейчас щелкнуть выключателем, грубо изнасиловать конверт, вырвать из него все тайны, начертанные бледно-фиолетовыми чернилами, — и с этой самой минуты и навеки жить со стыдом, с глубоким, темным стыдом, который горьким вкусом во рту станет подниматься в нем всякий раз, как он будет видеть Нинино усталое, милое лицо, уже чуть-чуть размытое возрастом, — да, с этой самой минуты он будет вечно помнить, как однажды вечером, на исходе лета, проявил малодушие и оказался недостойным и ее самой, и их прошлого, и все ради каких-то бессмысленных женских сплетен, несдержанных излияний случайной университетской подружки.