Жизнь волшебника

меня вдруг дошла та простая мысль, что пиля ножницами ногу под коленкой, мама пыталась

убежать не только от жизни, но и от нас – своих детей, принуждавших её жить. Это потрясающее

понимание пришло, как горький привет от неё. Ведь когда мы по сути-то измывались над ней, мама

нас не ругала и не корила. Она просто сидела или лежала потом и как-то отчаянно, горько и, как

нам казалось без всякой причины, рыдала, выла.

Какие же мы дураки! Нельзя заставлять человека жить, если у него уже не осталось для этого

сил! Нельзя мешать ему жить так, как у него получается сейчас, ведь жизнь в половину или в

четверть нашей жизни – это тоже жизнь… Жизнь мамы и наша жизнь очень сильно отличались

друг от друга. А мы этого не понимали. Не понимали того, что жизненные интересы у нас и у неё

могли быть разными. Уже, находясь на койке, мама часто несколько раз с горечью восклицала о

том, что мы ничего не делаем для неё. И нас захлёстывала обида. Как это «ничего»?! Да мы в

последние годы только о том и думали, как бы спокойней и комфортней устроить её жизнь. А уж

про дни её немощи и говорить нечего. По первому её слову мы были готовы мчаться куда угодно.

Ей же, оказывается, всё мало. Что это, как не пустой, старческий каприз? Но стоп, стоп! Ведь, на

самом-то деле, некоторые её просьбы мы просто игнорировали, делали вид, что не слышим их. Ну

вот, например, попросила она меня как-то съездить в Макковеево и присмотреть место для её

могилы, а потом заехать в магазин и купить ткань на обивку гроба. Мама была готова даже

577

объяснить всё насчёт ткани, а я лишь отмахнулся от неё. Нам было понятно, что если уж случится

это страшное, то мы и сами всё решим, сами и во всём разберёмся. Но маме-то я этого не говорил,

не успокаивал, мне было неловко и больно даже заикаться об этом. И, выходит, я отворачивался

от того, что становилось для неё всё более насущным. Вот потому-то и упрекала она нас, что мы

ничего для неё не делаем… Для неё необходимы было именно это.

Когда мы заставляли её ходить, она подчиняясь нам, делала такие неимоверные усилия,

которые мы, здоровые, оценить просто не могли. Для нас в жизни было много ценного и

соблазнительного, а для неё вся жизнь состояла из мучений, боли, немощи. Мы же словно

говорили ей: «Продолжай мучиться. Живи и мучайся». Конечно, мы в этом требовании больше

думали о себе. Мы держали её на этом свете для себя. Мы слишком привыкли, что мама есть и не

знали как станет без неё.

В то время, когда маме хотелось, чтобы мы сочувственно приняли её такой, какая она была в

своей беспомощности, мы видели свою задачу в том, чтобы заставить её перестать быть

беспомощной и жить дальше.

Слишком поздно мы поняли, что заботиться о близком человеке – это не значит изводить его

требованиями или заботой. Это не значит стремиться как-то его изменить. Любому человеку,

которого ты любишь, следует сказать лишь одно: «Я не совсем понимаю ту жизнь, которой ты

живёшь, мне трудно сочувствовать состоянию, в котором ты находишься, но если ты не в силах

ничего изменить, а я не в силах тебе помочь, то я приму то, что есть».

Но мама такого понимания не видела от нас. Поэтому и рыдала. Рыдала от безысходности.

Какое это наказание – умирать и быть не понимаемой даже в том, что ты умираешь! Боольшего

одиночества, чем перед смертью, наверное, просто не бывает, потому что это состояние не хочет

разделить никто…

Но почему же мы всё-таки были так жестоки с мамой в её последние дни, почему понимание о

необходимости элементарного сочувствия не пришло раньше? Задумываюсь об этом и вдруг со

страхом и удивлением обнаруживаю, что причина этого опять же в самой маме. Вспомнилось

простое: подстригала она меня как-то в детстве машинкой, которая очень плохо брала. Волосы

постоянно зажёвывало, мама дёргала рукой, было невыносимо больно.

– Больно, – жаловался я.

– Терпи, – говорила мама, продолжая своё дело.

– Ну, больно же, – ныл я, уже обливаясь слезами.

– Ну, и что? – отвечала мама. – Мне-то не больно…

Ох, как я тогда злился на неё за это посмеивание. И если бы это было только однажды. Мамино

выражение «мне-то не больно», было одно из её любимых выражений…

Так что же, выходит, теперь мы с сестрой как-то подсознательно мстили ей за это? Не хочется

думать об этом. Мы этого не хотели…

Прости нас, мама…

*16

Ох, бедная, бедная, наша мама! Мы с сестрой выросли в селе, уехали оттуда и будто навсегда

оторвались от неё. Когда я бывал дома, то словно приезжал в её застывшую, как мне казалось,

жизнь, а меня, такого вот приезжающего, мама уже не могла воспринимать как совсем своего.

Ровно через год со дня смерти отца, мы с сестрой приехали домой на поминки. Выпив

поминальные стопки, сидели и говорили о том о сём, чаще всего вспоминая, конечно, отца,

любившего побалагурить. Мне нужно было сходить в туалет (или проще – в уборную, как говорят в

деревне). Пройти туда можно было через загон, где находились быки и коровы. Было начало

марта, день стоял тёплый, кое-где подтаивал снег, а во дворе – жижа от талого снега и навоза.

Пробираясь около забора, где подтаяло меньше, я вдруг увидел, что большой бык, закрывающий