Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира

В течение получаса молодой писатель пользовался очень незначительными преимуществами, казавшимися ему еще более восхитительными. Шиффонета знала, что делала. И всего любопытнее то, что этот распутник, этот вивер, этот скептик, убежденный умом, что эта девочка его обязывает, с сердечной радостью позволил обмануть себя до конца. Когда через две недели она, наконец, согласилась отдаться ему, Флоримон взял ее такой, какой хотелось Шиффонете казаться.

Еще теперь, когда говорят о Бианчини, прежней Шиффонете, Флоримон принимал на себя хвастливый вид, не совсем то подходящей к его поседевшим волосам, и восклицает:

– А! Бианчини!.. Она была чертовски мила в семнадцать лет, когда продавала букеты на Тамильском бульваре. Я был ее первым любовником!

И разглаживает свою бороду при этом воспоминании, что доказывает, что счастливые воспоминания господствуют в его памяти над воспоминаниями неприятными.

Ибо Алиса – Шиффонета сыграла плохую шутку с Флоримоном.

Он был уже пятнадцать месяцев ее любовником самым внимательным. Он потребовал, чтобы она отказалась от своего двойного ремесла цветочницы и натурщицы. Потом, хотя она и противилась, он нанял и обмеблировал для нее очень приличное помещение в улице Готвиль.

Алиса стала восхитительной маленькой женщиной с изысканным обращением с точным разговорным языком, с ровным, прелестным характером.

О! Флоримону нечего было жалеть о денежных пожертвованиях, в которые вовлекла его страсть к этой девочке, которую он взял с бульвара. То был бриллиант, случайно попавшийся ему на дороге; в тот день, когда ему довелось бы похвастаться этим бриллиантом, ограненным и выполированным его заботами на удивление, весь свет поспорил бы о его обладании. Но он не спешил испробовать соперничества; мы сказали, что он был совершенно влюблен; быть может, в первый раз в жизни любовь в нем господствовала над самолюбием: он скрывал свое счастье.

Со своей стороны Алиса казалась тоже удовлетворенной тем существованием, которым она была обязана Флоримону. Видеть его часа два или три в день, остальное время заниматься со своими учителями, удивлявшимися ее быстрым успехом, – больше она ничего не спрашивала. Она почти не выходила; не больше раза в неделю, с лицом тщательно в подобном случае запутанным вуалью, она отправлялась со своим дорогим любовником сделать маленькую прогулку в купе, или в глубине темной ложи присутствовать на представлении его пьес.

– Ты не скучаешь? – иногда спрашивал он у нее.

– Скучать? Любимой тобою? – отвечала она. – Разве это возможно!

Ему надо было оставить Париж, чтобы отправиться в Лион, куда призывали его семейные дела. Она проводила его до самого вокзала… Она плакала. Как проживет она эти четыре дня? Как пережила она их!

Не должно, однако, думать, что эта связь, осыпанная цветами счастья, была совершенно свободна от бурь. Нервный и желчный по темпераменту, сварливый по характеру, Флоримон часто без всякой причины начинал придираться к любовнице и язвить ей. Алиса, со своей стороны, говорила ему колкие, а иногда злые слова…

Потом, когда они обоюдно укололи друг друга, они обнимались.

И никогда ласки не бывали так живы, поцелуи так пламенны, как после этих стычек.

– Эти придирки оживляют, – говаривал Флоримон Алисе. – Я люблю тебя сильно, после того, как рассержу тебя. Глупо всегда быть согласными, глупо постоянно жить как голуби!..

Приближался для Флоримона час никогда не жить как голуби!..

В последние месяцы он сошелся с неким Шарпиньи, получившим в наследство шестьдесят тысяч годового дохода, который всегда, будучи ни к чему негоден, вообразил, бедняк, что богатство сделало его способным на все.

У выскочек бывают иллюзии.

– Я хочу писать для театра, – сказал он Флоримону, – давайте писать вместе.

И в качестве будущего сотрудника он развертывал перед писателем идеи, планы, сценарии, которые, по его уверению, давно уже роились в его мозгу.

Через четверть часа этих упражнений, убеждение Флоримона относительно этого господина окончательно составилось.

– Милый мой, – сказал он ему, – послушайте доброго совета: проедайте ваш доход и остерегайтесь писать.

– Почему? Вы меня считаете неспособным?

– Неспособным, может быть, несколько жестоко… но… вы любезный юноша… молодой, богатый… поверьте мне, удовлетворитесь теми преимуществами, которыми вы обладаете, и не преследуйте других.

– Право? Вы думаете? Досадно! Это меня заняло бы… По крайней мере, позвольте мне остаться вашим другом?

– Что касается этого, охотно.

– Кто знает, потеревшись около вас, быть может, не приобрету ли я ум!..

– Гм! Ум не приобретается, как чесотка. Но тритесь, Шарпиньи, тритесь: я не препятствую.

У Флоримона была еще мания, собирать свое общество из дураков. А Шарпиньи был не что иное, как дурак, злой, ибо, не смотря на то, что по наружности он казалось осчастливен дружбой драматического писателя, с этого времени он имел одну только цель: наказать его за то, что он не поверил его литературным способностям.

Между тем он рассыпался в учтивостях. Он выражал к Флоримону не дружбу, а страсть; он чувствовал к его таланту не восхищение, а энтузиазм.