Жизни, которые мы не прожили

Затем пришел черед номера, которого мы все так ждали. Под звуки фанфар появился фокусник, Иван Грозный. На нем были алая накидка и золотистые шелковые шаровары, те самые, в которых он был изображен на громадных афишах цирка «Олимпус». Казалось, он, проделав очередной трюк, чудесным образом сошел на сцену прямо с рекламного щита. Он показал фокусы, которые я еще не раз увижу в последующие годы. Лил воду из пустого горшка, больше, чем уместилось бы в целое ведро. Вытаскивал птиц из шляп. С завязанными глазами открывал ключом шкафчик и зачитывал письмо, заранее спрятанное в ящике одним из зрителей. Накрепко связанный, высвобождался из скрепленных замками цепей. А потом вдруг остановил взгляд на моей матери и объявил:

– Прошу. Мне нужен доброволец. Если вам, мадам, хватит смелости, – добро пожаловать на манеж. – Затем с напыщенным видом сделал шаг назад и, выдержав паузу, проговорил: – Без вашего участия наше представление продолжаться не может.

Моя мать сидела между мной и своим маленьким племянником. Расположившийся несколькими местами дальше в ряду дядя вытянул в ее сторону шею:

– Гаятри, не смей. Сиди, где сидишь. Что за нелепое требование?

Слова брата послужили железной гарантией того, что она поступит точно наоборот. Благопристойность, сдержанность, послушание – три вещи, борьба с которыми была делом ее жизни. Фокусник смотрел на нее в упор, насмешливо, с вызовом. Дядя от него не отставал. Выбор был ясен. Она встала, оправила свою серую, украшенную блестками накидку, которую набросила поверх темно-синего сари, прошла на сцену и забралась на установленный в ее середине помост. Звон фанфар. Дробь барабанов. Тишина в шатре, словно все зрители разом затаили дыхание в предвкушении действа: как же фокусник поступит с моей матерью? Я слышал, что иногда людей рассекали шашками надвое или запирали в ящике, а потом разрезали на кусочки. От ужаса у меня похолодели руки. Колени задрожали. Тобу отвесил мне дружеский подзатыльник и прошептал:

– Ничего страшного не произойдет.

Фокусник развернул перед собой отрез черной ткани, расшитой серебряными звездами. Нарочито потряс им и поклонился в пояс моей матери со словами:

– Убедитесь сами, мадам, здесь пусто. Никаких чудищ внутри. Здесь не прячется цирковой лев, не прячутся собаки, нет змеи, нет аллигатора. Все верно?

Мать улыбнулась.

– Ваши дети сидят в первом ряду. Вон там. Как зовут того маленького мальчика? Это ваш сын? Тот, в очках. Отдайте мне его на неделю, и я заберу его больные глаза и верну здоровые. Он испугался, думает: что же этот злой волшебник сделает с моей мамой? Скажите ему. Скажите, что здесь ничего нет.

Мать повторила за ним:

– Здесь ничего нет.

– Я вам даже больше скажу, мадам. Это чистое полотно. Постиранное полотно. Оно пахнет цветами. Вижу, вы из благородного семейства, мадам. И я признателен вам за то, что вы украсили собой мое выступление. Я бы никогда не осмелился предложить вам старую нестираную тряпку. Не так много дам из благородных семейств вышли бы вот так на сцену.

В эту секунду опять раздалась барабанная дробь и зазвенели фанфары. Из ниоткуда, так, что мы все вздрогнули от неожиданности, выскочил красноносый клоун с криками:

– Нет, нет, нет!!! Благородная дама так бы не поступила! Цирк – место для клоунов и шутов! Для дрессированных ослов!

Он кувыркался по манежу, издавая звуки, напоминающие лошадиное ржание.

Фокусник замахнулся на него палкой и прикрикнул:

– Сгинь! Вон отсюда, болван вонючий!

Поскуливая, клоун удалился.

В этот момент я заметил, что мать выглядит раздраженной. Мне было прекрасно известно, что последует за таким выражением лица – либо вспылит, либо выдаст что-нибудь хлесткое.

– У меня нет времени прохлаждаться, – заявила бы мать, не стой она на сцене. – У вас, может, и есть.

С большой помпой фокусник усадил мать на низкий табурет, под сколоченную из четырех реек крестовину. Он снова церемонно продемонстрировал нам черное полотно, а затем накинул его на рейки, скрыв мать от наших глаз. Теперь на виду осталась только напоминающая маленький шатер конструкция с тканевыми стенами. Глаза Ивана Грозного поблескивали. Мошки с жужжанием кружили вокруг горячих газовых ламп. В их свете кожа фокусника блестела от пота. Можно было рассмотреть помадку, застывшую на его рыжеватых, будто подкрашенных хной усах. Когда он говорил, из его рта фонтанчиком вылетала серебристая слюна.

Фокусник воскликнул:

– Куда подевалась наша милая дама? Отправилась в Персию? Или поселилась в Ашхабаде? Может, она в Пешаваре или Равалпинди? Потому что…

Тут снова раздалась барабанная дробь, и он смахнул черное, усеянное звездами полотно, обнажая пустоту. На том месте, где моя мать сидела еще несколькими секундами ранее, никого не было.

Ком из съеденных на обед в лавке у мечети кабабов, кормы и роти поднялся к горлу, словно готовясь извергнуться. Я не помню, как она вернулась или когда мы пошли домой. Помню, что кричал, и плакал, и пытался выбежать на манеж, завидев пустое место там, где должна была быть она, и что Тобу зажал мне рот рукой и прошипел в ухо: