Жмых

Я вдруг неожиданно для себя ощутила острое, болезненное, как ожог, унижение. Попранное, задавленное в глубинах сердца уязвлённое самолюбие восстало с небывалой силой и жаждало возмездия. Сама мысль, что полковник являлся свидетелем моего позора, а именно так я теперь воспринимала то далёкое объяснение, была невыносима… И вместе с тем я понимала, что лишь благодаря Престесу смогла осознать себя личностью, научиться самоуважению, и это позволило мне раз и навсегда изменить свою жизнь.

…На экране творилось что-то невыразимое… Интриги, предательство, шантаж, убийство, тюрьма… — зловещий ящик Пандоры, казалось, выпустил наружу всех своих демонов…

Противоречия захлестнули меня, стали раздирать на части. Два разных существа — независимый человек, освобождённый от сковывающих пут постыдного прошлого, и оскорблённая, отвергнутая женщина боролись во мне не на жизнь, а на смерть.

…Киноплёнка отстреливала последние кадры: унылая обречённость лондонских трущоб, шевелящиеся по углам мрачной мансарды тени, лезвие кухонного ножа в рефлекторе лампы, разжатая, безвольно упавшая женская рука…

История с Престесом, длившаяся так долго и мучительно, требовала завершения, хотелось поставить в ней жирную точку, — но какую: простив все обиды или выставив счёт полковнику?.. Иногда, видит Бог, не так уж трудно возлюбить врагов, проклинающих тебя. И здесь не требуется особого величия души: достаточно лишь жить в рамках строго очерченных лекал — по христианским заповедям. Но где взять столько благородства, чтобы благословить того, кто тебя не любит?..

…Легкомысленный мотылёк по имени Лулу[82], порхающий под хрипы агонии влюблённых и обманутых мужчин, завершил свой смертоносный танец. Кто лишил жизни роковую соблазнительницу, я так и не поняла… Случайная жертва случайного убийцы. Или не случайного, но всё равно — безымянного, не пойманного.

…После кино я отправилась пешком бродить по улицам. Я чувствовала, что должна принять важное решение, но колебалась, не в силах ни на что решиться. Меня давил груз ответственности: подспудно я понимала, что какой бы выбор ни сделала — он будет судьбоносным. Несколько минут назад, в темноте зрительного зала, перед тем, как всадить нож в беспечную красотку, также метался и сходил с ума киношный злодей…

Уже было далеко за полночь, но шумный, неугомонный Рио даже не думал укладываться спать — город готовился к завтрашнему карнавалу. И веселье, как водится, началось загодя. Мимо меня то и дело проносились повозки с водружёнными на них многоярусными платформами, стилизованными под огнедышащих драконов, большекрылых птиц, гигантские корабли: очень скоро, под вихрь фейерверков и оглушительный грохот барабанов, жаркие полуобнажённые красавицы будут отплясывать на них искромётную, зажигательную самбу[83]; пробегали разрумянившиеся, запыхавшиеся, спешащие к клиенткам модистки с ворохом разноцветной, напоминавшей тончайшее облако из бисера, блёсток и перьев, одежды в руках: такие костюмы стоили уйму денег и, чтобы облачиться в них всего на несколько часов, девушкам приходилось работать, не покладая рук, в течение целого года; за каждым поворотом пританцовывала, смеялась и дурачилась молодёжь, приехавшая сюда, на этот карнавальный Содом, со всех уголков страны, чтобы, окунувшись в атмосферу праздничного сумасшествия, хотя бы на краткий миг забыть о собственном убогом прозябании, сбежать от житейских забот. Кто-то мечтал встретить вторую половинку, кто-то — надеялся подцепить богатого любовника…

Завернув за угол дома, я пошла на звуки банджо[84]. «У меня есть мул, у меня есть мул, далеко на Юге где-то у меня есть мул…» — надрывал глотку негр с лицом, разрисованным белыми леопардовыми пятнами. Рядом с ним, верхом на выдолбленных из дерева барабанах, сидели ещё два чернокожих музыканта и били по натянутой коже кулаками: один — медленно, другой — быстро. В этом квартале меня едва не закидали ошмётками пищи поварята, готовившие в огромных чанах национальные блюда: гуасадо де тартаругу — тушёную черепаху, фригидейру — жареных в яйце и кокосовом молоке рыбу и моллюсков, жакаре — блюдо из аллигаторов. Забавляясь, они швыряли друг в друга всем, что под руку попадёт: сырыми яйцами, банановыми шкурками, пригоршнями муки…

Ко мне приблизился какой-то юноша в наряде из заплат: «Ты такая грустная, Коломбина[85]… Кто тебя обидел?..». Из-под прорезей маски на меня смотрели смеющиеся чёрные глаза. Я кинулась ему на шею: «Антонио!». Взяв мою руку, он поднёс её к губам: «Нет-нет, малышка, сегодня я — Арлекин, а ты — моя очаровательная возлюбленная». Выхватив розу из цветочной корзины и воткнув её в мои волосы, он затянул меня в водоворот оживлённой толпы.