Жнецы Страданий

А потом поднялись ветра. Они разогнали туманы, просушили землю. И будто бы все в мире сделалось как прежде. Вот только… мира не осталось. Все сделалось иначе. Никуда не исчезли хищные твари, приходящие по ночам, не перестали подниматься мертвецы. Чтобы сохранить крупные поселения в каждое отрядили по несколько магов: оберегать людей, скотину, поля… И теперь всякий, осененный Даром, делал какое-то одно дело: лечил живых, упокаивал мертвых либо сопровождал обозы — что лучше получалось.

В эту — иную — пору и возвратился домой Волынец.

Родная деревня встретила полупустыми дворами. Гнилой Мор выкосил половину жителей. Дом мага стоял пустым. Сияна и Лада сгинули от гнилой хвори. И только старуху-мать болезнь обошла стороной, позволив схоронить сноху и внучку.

Сказали, будто подалась бабка в Цитадель — искать сына. Так что — где да как она сгинула — боги только ведали. Но о ту пору была она уже от горя не в себе, ходила плохо, и даже взгляд сделался безумным. Где сгинула несчастная старуха — в какой болотине, в каком буреломе, в пасти ли у зверя — никто не ведал.

…Веревка, перекинутая через жердь сушила, размеренно покачивалась.

Было жарко. В коровнике пахло старым навозом. Жалкие клочья прошлогоднего сена, торчали из зазоров орясин.

Волынец пустым взором смотрел в петлю. И ему казалось, будто мать стоит на пороге, грозит кулаком:

— У, сволота клятая, кого ж я, дура старая, только выродила! Удавить тебя надо было в колыбели еще. Нет, всю жизнь лелеяли — сынка единого, всю жизнь холили. А как дитятко в тварину паскудную заботой своей превратили и не заметили.

Он не мог разглядеть ее лица из-за застилающих глаза слез. И умом понимал — нет ее здесь. Ни живой, ни мертвой. Да и никогда бы мать не сказала ему такого. Простила бы все. Утешала, как могла. То совесть — совесть окаянная — за сердце держит, стискивает ледяные пальцы. Не он себе приговор вынес. Совесть. С тяжким ярмом на сердце нельзя жить. Нет такого права. Сияна сгибла, Ладушка малая заживо сгнила, а он — лоб здоровый — живет, дышит, ходит по земле…

В горле у мага словно застряла острая колючка — ни сглотнуть, ни выдохнуть. Дрожащими руками он поймал петлю, слегка раздал грубое ужище, просунул голову, глядя перед собой слезящимися глазами. А потом Волынец сделал первый и последний в своей жизни смелый поступок — шагнул со старого перевернутого бочонка в пустоту.

Тамира вышвырнуло в мокрую ночь таяльника внезапно и страшно. Колдун корчился на коленях и скреб себя руками по шее, силясь ослабить, сдернуть с шеи удавку. Он будто еще чувствовал, как веревка стискивает горло, как трещит хребет…

Ноги не слушались, растаяли, словно восковые, руки и те, едва подчинялись. Парень сидел на мокрой земле и трясся, исходя липким обильным потом. Зубы выбивали звонкую дробь, брюхо судорожно сжималось, в голове стоял шум, перед глазами все мелькало.

Совладать с собой выученик Донатоса смог еще очень нескоро, а когда вскинул глаза, навий стоял рядом — зыбкий, прозрачный — и смотрел с сочувствием.

— Я приду отпустить тебя, когда настанет час… — прошелестел лишенный выражения голос в голове у Тамира. — Я прихожу отпустить всякого. Но кто отпустит меня?

Послушник смотрел на того, кто когда-то давно был магом, на того, кто породил Ходящих, и в груди разгорался гнев.

— Тебя? Да, будь моя воля, я бы тебя по ветру развеял… — прошипел парень, совсем не заботясь о том, что говорит вслух.

— По ветру… — в голосе навьего прозвучала тоска. — По ветру…

И Волынец исчез, понимая, что колдун ничем не может ему помочь.

Тамира вышвырнуло в мокрую ночь таяльника внезапно и страшно. Колдун корчился на коленях и скреб себя руками по шее, силясь ослабить, сдернуть удавку. Он будто еще чувствовал, как веревка стискивает горло, как трещит хребет…

Ноги не слушались, растаяли, словно восковые, руки и те, едва подчинялись. Парень сидел на мокрой земле и трясся, исходя липким обильным потом. Зубы выбивали звонкую дробь, брюхо судорожно сжималось, в голове стоял шум, перед глазами все мелькало.

Совладать с собой выученик Донатоса смог еще очень нескоро, а когда вскинул глаза, навий стоял рядом — зыбкий, прозрачный — и смотрел с сочувствием.

— Я приду отпустить тебя, когда настанет час… — прошелестел лишенный выражения голос в голове у Тамира. — Я прихожу отпустить всякого. Но кто отпустит меня?

Послушник смотрел на того, кто когда-то давно был магом, на того, кто породил Ходящих, и в груди разгорался гнев.

— Тебя? Да, будь моя воля, я бы тебя по ветру развеял… — прошипел парень, совсем не заботясь о том, что говорит вслух.

— По ветру… — в голосе навьего прозвучала тоска. — По ветру…

И тот, кто когда-то был Волынцом, исчез, понимая, что колдун ничем не может ему помочь.

Когда Тамир проснулся, весенний ветер заносил в шалаш дым от разгоравшегося костерка и ругань Велеша. Послушник выбрался на свежий воздух, моргая и чувствуя себя больным и разбитым. Приснится же такое.

Старший ученик Донатоса обернулся к заспанному спутнику и зло спросил:

— Ты до ветру ночью ходил?

— Не-е-ет… Я спал… — растерянно ответил колдун. — Такая дурь снилась…