Жозеф Бальзамо. Том 2

— Я умираю, — говорил он, — но умираю без сожалений. Я обладал на земле всем, все познал, мог все, что во власти и возможностях человека. Я почти достиг бессмертия.

Бальзамо ответил на это зловещим смехом, привлекшим внимание старца.

И Альтотас сквозь огонь, окружавший его, словно завеса, бросил на Бальзамо взгляд, исполненный свирепого величия.

— Да, ты прав, одного я не предвидел, — промолвил он. — Я не предусмотрел Бога.

Это могущественное слово, казалось, обрубило корни его жизни, Альтотас распростерся в кресле и отдал Богу душу, которую хотел у него исхитить.

Бальзамо вздохнул и, не пытаясь ничего спасти из драгоценного костра, на который возлег перед смертью этот новый Зороастр[116], спустился к Лоренце, отпустил пружину подъемного люка, и тот возвратился на свое место на потолке, скрыв от глаз пожар, бушевавший, как лава в кратере вулкана.

Всю ночь огонь гудел, точно ураган, над головой Бальзамо, но Бальзамо, нечувствительный к опасности, сидел возле безжизненного тела Лоренцы, не пытаясь ни погасить пожар, ни уйти от него; однако вопреки его ожиданиям, все пожрав в комнате, изглодав до кирпичей потолочный свод и уничтожив на нем драгоценные росписи, огонь погас, и Бальзамо услышал его предсмертный рев, который, подобно крикам Альтотаса, стал затихать, перешел в стоны, в последний раз вздохнул и умолкнул.

135. ГЛАВА, В КОТОРОЙ КОЕ-КТО ВНОВЬ СПУСКАЕТСЯ НА ЗЕМЛЮ

Герцог де Ришелье сидел в спальне своего версальского дома и пил шоколад с ванилью, меж тем как г-н Рафте отчитывался перед ним в расходах.

Герцог, весьма озабоченный своим лицом, издали рассматривал его в зеркале и не слишком внимательно прислушивался к более или менее точным цифрам, которые сообщал ему секретарь.

Внезапно в передней послышался звук шагов, возвещающий о визитере, и герцог поспешно допил шоколад, с беспокойством поглядывая на дверь.

Был тот час, когда г-н де Ришелье, подобно престарелым кокеткам, не любил принимать посторонних.

Камердинер доложил о г-не де Таверне.

Вне сомнения, герцог ответил бы какой-нибудь отговоркой и предложил бы отложить визит на другой день или хоть на другой час, но дверь распахнулась, и в комнату стремительно ворвался г-н де Таверне, сунул на ходу маршалу руку и рухнул в глубокое кресло, которое застонало, но не под тяжестью тела барона, а от его стремительности.

Друг промелькнул мимо Ришелье, как один из трех фантастических людей, в существование которых заставил поверить нас Гофман. Маршал услышал скрип кресла, услышал тягостный вздох и повернулся к гостю.

— Что новенького, барон? — поинтересовался он. — Вид у тебя просто-таки похоронный.

— Да, похоронный, — подтвердил Таверне. — Именно похоронный.

— Черт возьми! Вздох, который ты сейчас испустил, как мне кажется, тоже свидетельствует отнюдь не о радостном настроении.

Барон взглянул на маршала, всем своим видом давая понять, что пока здесь Рафте, никаких объяснений по поводу его вздоха не последует.

Рафте понял это, даже не дав себе труда обернуться, поскольку он, как и его господин, тоже иногда поглядывал в зеркала.

Поняв же, Рафте скромно удалился.

Барон проводил его взглядом, а когда дверь захлопнулась, обратился к герцогу:

— Похоронный — это не то слово, герцог. Скажи лучше, обеспокоенный, причем смертельно обеспокоенный.

— Вот как!

— Тебе в самый раз изображать удивление! — воскликнул Таверне. — Вот уже добрый месяц, как ты водишь меня за нос дурацкими отговорками вроде: «Я не видел короля», либо «Король не видел меня», либо «Король сердит на меня». Черт возьми, герцог, так старому другу не отвечают. Ты пойми, месяц — это же целая вечность!

Ришелье пожал плечами.

— А что ты хочешь, чтобы я тебе ответил? — задал он вопрос.

— Что? Правду.

— Да черт меня возьми, я и говорю тебе правду. Я твержу тебе правду, да только ты не хочешь ей верить.

— Да как же так? Ты надеешься уверить меня, будто ты, герцог и пэр, маршал Франции, оберкамергер, не видишь короля, хотя ежедневно ходишь к утреннему выходу? Крайне интересно.

— Да, я говорил тебе и вновь повторяю: как это ни невероятно, но так оно и есть. Вот уже три недели я, герцог и пэр, маршал Франции, оберкамергер, ежедневно хожу к утреннему выходу…

— И король не говорит с тобой, — прервал его Таверне, — и ты не разговариваешь с королем. И ты хочешь, чтобы я поверил в эти выдумки?

— Барон, ты становишься дерзок, милый мой друг. Ты так рьяно уличаешь меня во лжи, что, будь мы лет на сорок помоложе, дело могло бы дойти и до шпаг.

— Герцог, но от этого можно взбеситься.

— А это совсем другое дело. Меня, дорогой друг, это тоже бесит.

— Бесит?

— Еще бы! Бесит, потому что с того самого дня король на меня не смотрит, потому что его величество, говорю тебе, упорно поворачивается ко мне спиной, потому что всякий раз, когда я считаю своим долгом приятно улыбнуться, король мне отвечает чудовищной гримасой, потому что, наконец, мне надоело выставлять себя в Версале на посмешище. А теперь скажи, что ты хочешь, чтобы я сделал?

Во время этой тирады маршала Таверне раздраженно грыз ногти.