Жозеф Бальзамо. Том 2

В первый он заметил, что Андреа немного изменилась. Там, где другие не видели ничего, он, как сообщник, угадывал и объяснял все. Более того, наблюдая, как развивается недомогание, он рассчитал, когда в здоровье больной наступит серьезное ухудшение.

С того дня, как Андреа впервые потеряла сознание, Жильбер был вне себя, его постоянно бросало в пот, он все время пытался что-то предпринять, что свидетельствовало о нечистой совести молодого человека. Всю его бестолковую беготню, все его напускное безразличие или, напротив, рвение, взрывы сочувствия или язвительности, которые Жильбер считал чудом скрытности и тактического искусства, любой самый ничтожный писец из Шатле, любой самый глупый тюремщик из Сен-Лазара[125] разгадал бы так же легко, как Лафуэн из ведомства г-на де Сартина расшифровывал тайнопись.

Всякий, кто увидел бы человека, который то несется куда-то что есть духу, то внезапно останавливается и издает нечленораздельные восклицания, то погружается в глубокое молчание или к чему-то внимательно прислушивается, то скребет ногтями землю или в исступлении кромсает дерево, — любой, кто увидел бы такого человека, остановился бы и сказал: «Это или безумец, или преступник».

Когда прошел первый приступ угрызений совести, Жильбер перешел от сострадания к мыслям о себе. Он понял, что частые обмороки Андреа скоро начнут казаться окружающим крайне странными и люди станут доискиваться причины.

Тогда Жильбер вспомнил, как грубо и с какой расторопностью правосудие добывает нужные сведения; вспомнил про допросы, расследования, проводимые одним лишь судейским, признаки, которые наводят на след преступника, ловких и умелых ищеек, именуемых следователями, вспомнил о всевозможных приемах, способных обесчестить любого человека.

А то, что совершил он, казалось Жильберу — в нравственном смысле — самым мерзким из преступлений.

Поэтому молодой человек перепугался уже не на шутку, так как боялся, что болезнь Андреа повлечет за собою расследование.

И с той поры, подобно преступнику со знаменитой картины, которого преследует ангел угрызений совести с бледным факелом в руке[126], Жильбер постоянно пугливо озирался вокруг. Каждый шум, каждый шорох казались ему подозрительными. Он вслушивался в каждое слово, произнесенное в его присутствии, и каким бы незначительным оно ни было, Жильберу казалось, что оно имеет отношение к м-ль де Таверне или к нему самому.

Он видел, как г-н де Ришелье отправился к королю, а г-н де Таверне — к дочери. В тот день ему показалось, будто в доме воцарился несвойственный ему дух интриг и подозрений.

Тревога молодого человека усугубилась, когда он увидел, как в комнату Андреа прошел врач дофины.

Жильбер принадлежал к тем скептикам, кто ни во что не верит и пренебрегает людьми и небесами, однако считал науку богом и верил в ее всемогущество.

Порою Жильбер отрицал всеведение высшего существа, но всегда признавал это свойство за медициной. Появление у Андреа доктора Луи нанесло духу Жильбера сокрушительный удар, оправиться от которого он был не в силах.

Оставив работу, не внемля приказаниям своих начальников, он кинулся к себе в комнатенку. Там, сидя за дрянной занавеской, повешенной, чтобы скрытно следить за Андреа, Жильбер напрягал все чувства, пытаясь уловить хотя бы слово, хотя бы жест, которые пролили бы свет на результат визита врача.

Однако ему ничего не удалось узнать. Всего лишь раз он успел увидеть лицо дофины, которая подошла к окну и выглянула во двор, который она никогда раньше, возможно, и не видела.

Правда, еще ему удалось разглядеть, как доктор Луи открывает окно, чтобы впустить побольше свежего воздуха. Больше же ничего он не сумел ни увидеть, ни услышать: тяжелая штора упала вниз и закрыла от него всю комнату.

Можно себе представить тревогу молодого человека. Своим безошибочным взглядом врач проник в тайну. Скоро все станет известно: не тотчас же — по верному рассуждению Жильбера, этому какое-то время будет мешать дофина, — но скоро, когда после ухода посторонних состоится объяснение между отцом и дочерью.

Обезумевший от горя и досады Жильбер принялся биться головой о стены своей мансарды.

Затем он увидел, как г-н де Таверне вышел из комнаты вместе с дофиной; врач к этому времени уже уехал.

«Объяснение состоится между г-ном де Таверне и ее высочеством дофиной», — решил Жильбер.

К дочери барон не вернулся; Андреа сидела в одиночестве на софе, то пытаясь читать между приступами мигрени, то погружаясь в странную задумчивость и безучастность; Жильберу, когда он благодаря порыву ветра, отогнувшему занавеску, увидел девушку в одну из таких минут, показалось даже, что она находится в каком-то трансе.

Наконец, устав от страданий и волнений, Андреа уснула. Воспользовавшись передышкой, Жильбер вышел, чтобы узнать, о чем толкует челядь.

Передышка оказалась для молодого человека весьма кстати, так как дала ему возможность все хорошенько обдумать.

Опасность была столь неотвратимой, что вступать в борьбу с нею следовало немедленно, решительно и героически.