Жозефина

Итак, судьба Жозефины была решена. Следовало уступить место принцессе. И она уступила. Она, впрочем, ждала этого, и не только с 1807 года, но всегда, хотя временами ей казалось, что положение ее прочно. Но на этот раз она поняла, что решение окончательное.

30 ноября Наполеон сообщил ей об этом и о том, что акт развода должен быть подписан 15 декабря. С Жозефиной случился обморок, она долго не приходила в сознание, и Бонапарт приказал перенести ее в покои и вызвать врача. Две недели Жозефина не переставала плакать и уже не столько от стремления вернуть его — так как понимала, что это невозможно, — сколько из желания получить больше выгоды из создавшегося положения.

Бонапарт очень переживал и страдал, расставаясь с милой его сердцу спутницей взлета к вершине могущества. И он щедро одарил ее. Она получила все, что хотела: Елисейский дворец как городскую резиденцию, Мальмезон как летнюю, Наваррский замок для охоты, три миллиона в год, тот же почет, каким пользовалась раньше, титул, гербы, охрану, эскорт, весь внешний декорум царствующей императрицы, особое место в государстве, место в высшей степени странное, пожалуй, единственное в своем роде, не имеющее себе примера.

Но деньги, дворцы, титулы — все это ничто для него. Он дает ей больше: свои слезы. Каждый день в течение первых недель после развода Наполеон осведомлялся о самочувствии Жозефины. И встревоженный, как самый верный и нежный любовник, он писал письмо за письмом, заставляя всех окружающих ездить к ней с визитами, желая знать во всех подробностях, как живет его отвергнутая жена.

Тем не менее, когда он явился в Мальмезон, чтобы повидать ее и постараться утешить, то не поднялся к ней в покои, стараясь держаться на виду, потому что хотел, чтобы Жозефина и все поняли, что между ними все и навсегда кончено. И тщательно избегая давать кому-либо повод думать, что та, которая вчера была его женой, состояла теперь при нем в любовницах, он выказывал этим ей новый знак уважения, свидетельствующий о том, какой живой и глубокой, крепкой, способной пережить все, даже молодость и красоту, была и осталась его любовь, зародившаяся тринадцать лет назад, такая страстная вначале, непоколебимая, несмотря на случайные измены, самая властная и самая слепая, какую когда-либо испытывал человек.

После отъезда Жозефины из Тюильри Наполеон провел две недели в Трианоне. А когда вернулся в Тюильри, почувствовал себя страшно одиноким, о чем и написал ей. В своих первых письмах к ней после развода он сообщал, что привел в порядок ее счета: «В кассе Мальмезона ты найдешь 600 000 франков. Возьми их и обнови серебро и столовое белье. Я распорядился заказать для тебя очень красивый фарфоровый сервиз».

После развода Жозефине оставалось прожить еще пять лет. На ее глазах происходило его падение. Как будто с расставанием его покинула звезда, что вела его к славе и могуществу.

В 1814 году Жозефина воскликнула с отчаянием: «Зачем я согласилась тогда на развод? Зачем? Наполеон несчастен, и я не могу быть около него! Его обвиняют несправедливо. Кто может судить об этом лучше меня?» Но смерть унесла Жозефину 29 мая 1814 года, вскоре после отъезда Наполеона на Эльбу. По-видимому, она простудилась, гуляя вечером с императором Александром в парке Мальмезона, и это стало причиной ее внезапной смерти. Последними словами Жозефины было: «Эльба! Наполеон!»

Когда Наполеон вернулся с Эльбы, он говорил секретарю кабинета Флери де Шабулону: «Жозефина была чудная женщина и с большим здравым смыслом. Я горячо оплакивал ее потерю. День, когда я узнал о ее смерти, был несчастнейшим днем моей жизни».

Да, будь Жозефина на месте Марии Луизы, она не оставила бы его и, наверное, сделала бы все зависящее от нее, чтобы соединиться с одиноким изгнанником, утешить его в страдании, скрасить последние дни его жизни. Если бы она была жива и англичане выразили согласие, то, может быть, Жозефина поехала бы в качестве разведенной супруги на остров Святой Елены, чтобы разделить с Наполеоном его унижение, как когда-то делила с ним славу и почести. Тогда политика не стояла бы уже препятствием между ними. Оба они вновь зажили бы жизнью обычных людей, не имея более нужды сообразовывать свои поступки с интересами государства.