Жребий брошен

После этого Маб срезала с дерева часть коры, разогрела над огнем, свернула в виде чаши, глубоко надрезала руку себе и Адэлле, нацедила крови, отпила, поднесла подруге, а оставшееся вылила на огонь в жертву тени героя.

Подруги, обнявшись, обошли костер три раза.

Скоро кони во весь опор снова уносили переодетых всадниц от могилы Бренна дальше в глубь леса.

Когда Фабий выздоровел, его с трудом узнавали. Веселый Воробей сделался Угрюмым Филином. Волосы его поседели и выпали, образовав в двадцать восемь лет лысину более заметную, чем была у старого Цезаря, щеки ввалились, а глаза метали мрачное пламя злобы на все и всех, даже на самого себя.

Фабий сделался мизантропом и меланхоликом, ничто его больше не тешило, ничто не привлекало, даже слава перестала манить. Он больше не помадился розовым маслом, брился кое-как, не замечал дыр и пятен на своем платье, ел, что давали в тавернах, не держал никакого слуги, не пил и не играл, избегая всех товарищей.

Его скандал прошел в Самаробриве почти незаметно среди других подобных случаев и ежедневных пиров, а ему казалось, что эта история гремит по всему свету. У несчастного появилась мания – подозрение, что все тайком говорят о нем, прозвавши трактирщиком за брак с маркитанткой. Кого бы Фабий не увидал на улице, ему все лезла в голову эта мысль; если шел человек одиноко – ему казалось, что тот глядит на него с презрением; если шла компания, – ему слышалось свое имя в говоре и ужасный эпитет «трактирщик». Никто не мог разуверить полоумного сотника, и все бросили напрасные старанья успокоить его.

– Я обесчещен скандалом… Мне теперь все равно… – говорил он на все утешения.

Цезарь сначала подтрунивал, надеясь на исцеление весельчака, но потом отдалился от Фабия, огорченный его угрюмостью и резкими ответами. Оставил его и Валерий Процилл… Оставили все… только верный Церинт иногда приставал к своему господину с утешениями, но и он скоро уходил прочь, считая унизительным для себя, теперь благородного Цингерикса, слушать брань сотника.

Было начало октября. Погода в Самаробриве внезапно изменилась; после долгих осенних холодов и дождей потеплело, и солнце, как весной, заиграло на глади чистых, глубоких волн Самары.

Вместе с лучами солнца заиграла и рыбацкая душа Церинта. Он две недели провел неотлучно у постели больного Фабия, бросив жену, забыв свое богатство и высокое положение в обществе галлов, а получил одну брань в награду.

Фабий выздоровел, когда все празднества уже кончились; Церинту поэтому не пришлось видеть никаких представлений. Он об этом не очень тужил, утешаясь мыслью, что теперь, разбогатевши, успеет насмотреться на это после, а когда стало тепло, он окончательно развеселился и решил вспомнить былое времечко, свое детство среди рыбаков. Он сделал себе удочку и принялся ловить рыбу в реке, усевшись на камень.

Улов был хорош; Церинт часто вскрикивал от радости:

– А-а! Попалась! – тащил рыбу, тут же искусно потрошил ее, и укладывал в сумку.

«Славная будет уха! – размышлял он. – Эх! Взять бы теперь хороший невод да запустить в реку! Беланда не позволит, да и тетушка… Эх, это богатство! Хорошо оно, да не во всем удобно: то сапоги замочишь, то сорочку изорвешь, то шубу замараешь. Не знал я этих стеснений… бывало, лезу, куда хочу, и ни о чем не забочусь.

Он замечтался и упустил рыбу, склюнувшую червя. Обругал себя разиней и снова принялся удить.

По берегу шел маркитант Ген-риг, приятель Друза, разбогатевший не столько от торговли, сколько от щедрости Цезаря за искусное выполнение роли лазутчика у врагов.

– Что, доблестный Цингерикс, клюет? – спросил он насмешливо.

– Клюет, – ответил Церинт самодовольно, – день-то нынче очень хорош, Ген-риг. Скучно стало дома сложа руки сидеть, скучно и по тавернам болтовню слушать, потому что я не пьяница и не игрок. Вот я и решил часок-другой позабавиться.

– И позабавься! Сердце мое замирает, как погляжу на тебя… жалею тебя… душа твоя золотая, да не в золотой голове живет, ха, ха, ха!

– Таков уродился.

– Ты в сущности молодец умный, сметливый, а взглянешь на тебя – душа мрет. Одет ты богато, а все платье измято и в грязи. Что ты сидишь тут? Или не видишь? Хоть бы камень-то вытер!

– Благодарю, Ген-риг! Я не заметил, что на камне грязь накопилась между впадинами… мигом вытру.

Он вытер камень полой своей куртки и снова уселся.

– Это ты курткой-то грязь вытираешь, ха, ха, ха!

– Да я не верхом куртки, а подкладкой… Меху ничего не сделается.

– От грязной подкладки замарается сорочка… Она на тебе шелковая.

– Тьфу!.. Я это забыл. Давай удить рыбу вместе.

– Хорошо, приду посидеть с тобой, только схожу вон туда, в хижину, к одному знакомому. Через часок вернусь.

Церинт предавался некоторое время своим одиноким размышлениям о докучливых стеснениях, налагаемых богатым платьем на его особу и действия, вздыхая о выговорах, которые сегодня неизбежно выпадут на его долю от жены и тетки за пятна на одежде, и придумывая, как бы ему впредь помнить обо всем этом – грязи на каждом шагу, платье, сапогах и тому подобном.