Жребий праведных грешниц

Колька переживал звездный час. Марьяна работала учительницей в школе и знала этого мальчика, забитого двоечника. К нему точно подходила кличка, присвоенная соседом-инвалидом, – презрительное «Ну-ну». Но сейчас Колька пыжился изо всех сил: дышал через раз, глаза выпучил, боялся кого-то забыть, ловил подсказки – очень старался.

Василий посматривал на… э…э… Супница… зовут… Марьяна! Бросал взгляды как артист, который выбирает в публике человека, по мимике которого сверяет успешность своего выступления. Почему эта Супница-Марьяна то ли Петровна, то ли Павловна казалась ему серой? Она и оставалась серой: прилизанные на прямой пробор волосы, коса, скрученная на затылке, бледное, в землистость, лицо. Но, главное, потухшие глаза. Если бы Василий обладал беллетристической способностью описывать предметы и явления, он бы сказал, что в этих глазах поселились вековечные горе и печаль. Он не был писателем, но почти физиком. Марьяне кто-то припечатал к зрачкам помутневшие испорченные линзы. Обычно такие, после опытов, выбрасывают.

Его неожиданный всплеск дружелюбия, превращения в массовика-затейника объяснялся просто: Вася принял водки.

Он ходил на костылях. Это сравниваться не может с передвижением людей, имеющих здоровые ноги.

Он вгонял в упоры костылей гвозди, чтобы не скользить по колдобинам оледенелым. Московские зимние улицы для здорового пешехода представляли полосу препятствий. Для инвалида безногого – та же полоса, но многократно усложненная. Деревянные упоры костылей измочалились, гвозди в них не держались, вываливались. Перед выходом со смены Василий как мог высоко вогнал в костыли гвозди-штыри. Они отвалились после второго падения. Василий часто падал, он был с головы до ног покрыт синяками, по сравнению с которыми физиономическое украшение Кати-Екатерины, получившей ложку-фант, выглядело детской раскраской.

Он старался идти осторожно, упал недалеко от дома. Взмыл на секунду в воздух, руки-ноги-костыли вспорхнули как полудохлые птицы, которых на волю отпустили, а они летать разучились. И приземлился, с размаху припечатавшись культей на острую оледеневшую гряду, напоминавшую в миниатюре Пик Сталина на Памире с популярных рисунков и фотографий.

Боль была всегда. Но эта боль исполосовала тело до отчаяния, до сознания бессмысленности существования. Нет разумных доводов продолжать существование с такой болью. Он выл, скрежетал зубами и смотрел на грязный ледяной пик: доползти бы до него, со всей силы удариться лбом – так, чтобы острие выскочило на затылке, разом покончить с мукой.

Ему помогли подняться прохожие, они шутили по поводу его мешка, где ж ты, инвалид, натырил столько металлолома? Доковылял до дома, поднялся по лестнице на второй этаж, ввалился в свою комнату, достал заветную бутылку водки, пил из горлышка, пока не захлебнулся.

Спиртное помогало – на несколько часов снять боль и примириться с ущербностью. Даже больше – дарило полет вдохновения и сознание собственной исключительности.

Вероятно, после войны появится много инвалидов, героев-бойцов на поле брани и беспомощных перед болью. Они сгинут, сопьются, потому что выстоять перед соблазном обезболивания намного сложнее, чем бежать в атаку.

Для себя Василий сделал выбор: или водка-забытье, или наука. Одно с другим не совместимо: сегодня хмельной развеселый мозг с бешеной скоростью поглощает параграфы учебника, а наутро отшвыривает знания, как баба выплескивает за ворота помои.

Вот ты еще вроде помнишь, в секунду до пробуждения, что читал, и страница с формулами перед глазами. Поднялся – пропало. У рукомойника стоишь, ржавой бритвой скребешь щеки, силишься вспомнить – нет! Ничего нет! Пропил. Делай выбор, мальчик.

Когда он очнулся в полевом госпитале, когда выплыл из темного, но не страшного забытья, паря в котором удивлялся: тот свет, оказывается, существует, когда с третьего раза понял, о чем говорят врачи: часть ноги придется ампутировать – Василий не сильно расстроился. Во-первых, он жив и вернулся на этот свет, во-вторых, часть ноги – не вся конечность. И потом, уже в тыловом госпитале, он был совершенно согласен с балагуром Лёхой, утверждавшим, что ему повезло. Не всю ногу оттяпали, не две руки, как у сержанта из 4-го «А», или мужские причиндалы, как у младшего сержанта из 5-го «В». Протез нацепил – и хоть на танцы.

На поверку все оказалось гораздо сложней. До протеза надо было дожить – культя, объяснили врачи, заживает минимум полгода, в ней должно сформироваться по новой схеме кровообращение и восстановиться работа нервов.