Жребий праведных грешниц

Марфа и Прасковья послушались, и обращение «сестра» ушло из их обихода. Но только в присутствии Анфисы Ивановны. Недовольство свекрови не могло разрушить их счастливую дружбу. Разве дружбы и любви много бывает? Прасковья и Марфа часто мечтали вслух, как их сыновья – почему-то не было сомнения, что родятся именно мальчики, – будут расти вместе, дружить как настоящие братья.

Анфиса поделилась с мужем своими планами:

– Хочу дохтора привезти роды у невесток принять.

Еремей удивился: не водилось у них в деревне, чтобы докторов на такое привычное бабье дело вызывать.

Анфиса не стала признаваться в том, что ее не покидают дурные мысли, что мышь-предчувствие не прекращает своего вредного писка. Единственное, что разобрала в ее визге Анфиса, – беда как-то связана с новорожденными.

– А что бабка Минева? – спросил Еремей.

Минева-повитуха принимала роды еще у Анфисы. Считалось, что у Миневы легкая рука пуповину вязать.

– Ей сто лет в обед, она уже на вершок от своего носа не видит.

– Делай как знаешь. Доктор всяко лучше.

В Сибири говорили «дохтор», а Еремей правильно, по-городскому, произносил «доктор».

– Сам за ним поедешь или работников послать?

– Пусть работники едут, – привычно ушел от лишних хлопот Еремей.

От Аксиньи Майданцевой Анфиса знала, что тот дохтор, которого она недобрым словом поминала, еще жив. Максимке операцию делал другой дохтор, помоложе, но старый пьяница еще коптит землю. Хотя разум подсказывал, что надо вызвать молодого врача, привычка отвергать новое и неизвестное пересилила, Анфиса велела привезти старого пропойцу.

Отправляя Акима и Федота, она дала четкие инструкции: привезти дохтора Василия Кузьмича. Если заартачится, вот средство – и протянула литровую бутылку самогона.

– Многовато, наверное, – с сомнением посмотрела на бутылку Анфиса. – Ну, вы там по мере надобности.

Работники не поняли, в чем связь дохтора и самогона, но не привыкли переспрашивать – суть распоряжений Анфисы Ивановны часто раскрывалась в момент их выполнения.

Василий Кузьмич Привалов доживал свой век в маленькой квартирке при больнице. Его сутки в последнее время не делились на утро, день, вечер, ночь, а имели только три периода – похмелье, выпивка, сон. Похмелье было тяжелым не столько физически, сколько морально – отвращение к себе, загубившему данные природой таланты и прожившему ничтожную жизнь, опустившемуся на дно. После нескольких рюмок картина жизни кардинально менялась, воспоминания о профессиональных победах становились крупными, яркими, выпуклыми. Василий Кузьмич говорил сам с собой, бахвалился, довольно похохатывал, пока не засыпал бесчувственно.

Аким и Федот заявились к доктору, когда его терзало проклятое похмелье. Все, что можно было продать, доктор давно продал за бесценок или выменял на самогон. За оставшееся ветхое барахло ему не нальют и стакана. Но можно было пойти к Мишеньке Петровичу, новому молодому доктору, смиренно попросить спирту. Уже не раз ходил и неумело врал: «Коллега, не одолжите ли spiritus aethilicus? Мне требуется для некоторых опытов». Какого рода опыты он ставил, все прекрасно знали. Мишенька Петрович не отказывал, но давал немного и с таким лицом, точно яд вручал. Унизительнейшая ситуация! Однако пьяницы, как мертвые, страху и стыда не имут.

Невысокого роста, высохший, с пучками всклоченных седых волос на полулысой голове, доктор замахал руками на Федота и Акима, которые и поздороваться не успели:

– Не практикую! Идите к Михаилу Петровичу!

– Нас хозяйка, Анфиса Ивановна Медведева, за вами прислала. Роды у невесток принимать.

– Какие еще роды?! Сказал же – не практикую! Убирайтесь!

Аким достал бутылку и показал доктору.

– Что это?

– Дык, самогон. Чистейший. Анфиса Ивановна гонит, лично фильтрует и молоком осаживает.

– Фильтрует, осаживает, – бормотал доктор и протягивал трясущиеся руки к бутылке. Потом одумался, руки за спину убрал и напустил на себя важный вид. – Возьми рюмку в буфете… не эту, рядом, побольше, стакан… налей… так и быть…

Выпив, доктор крякнул и разом подобрел:

– Неплохой продукт. Кто рожает? Твоя жена?

– Не, хозяйкины невестки, обе на сносях.

– Путано выражаешься, братец. Еще налей.

После третьего стакана (пожадничал, думал – унесут бутыль) на Василия Кузьмича накатила алкогольная радость жизни, и он принялся разглагольствовать: