Журавль в клетке

Это почему же, Маша, неизвестно? – тихо спрашиваю я, напрочь забывая советы педагогов не поощрять детскую гигантоманию, которой Маша сильно страдала с раннего детства. Любила все большое – игрушки, предметы мебели, самые большие ложки и тарелки, головки сыра и буханки хлеба, больших собак на улице и свои фотографии, где у нее получались преувеличенно большие руки или ноги. «Я большая!» – говорила маленькая Маша, стоя перед зеркалом и при этом показывала руками, какая же она большая. Получалось впечатляюще.

Один австрийский психолог (книжку которого я как-то случайно внимательно прочитала в отпуске) считает, что если поощрять это, то ребенок очень быстро начинает считать себя центром Вселенной и ее смыслом.

Не знаю. Я не казалась себе особо большой в детстве и совсем не любила большие игрушки. Но центром Вселенной считала себя долго, больше двадцати лет, примерно до встречи с Машиным папой. Потом на некоторое время центр переместился ближе к упомянутому папе. А после той замечательной встречи, продолжавшейся пять с половиной лет, я вот уже пятнадцать лет пытаюсь скрыть от Маши, что ничего важнее, чем она, для меня в жизни нет. Ни мои статьи, ни передачи, ни я сама. Только Маша знать этого не должна. Посему я отчаянно вру, притворяюсь энтузиастом своего дела, готовлю и провожу передачи, а Маша их почти всегда смотрит.

Однажды она с сомнением заметила:

– Хитрая ты.

– Почему, Маша? – удивилась я. Вот уж какой-какой, а хитрой я себя никогда не считала.

– Да потому что никто даже представить не может, какая ты на самом деле, – безапелляционно объявила Маша и оставила меня в глубокой задумчивости соображать, хорошо это или плохо. И какую из моих тщательно скрываемых тайн поняла или почувствовала Маша.

2

План

Примерно через неделю после нашего разговора об отце Маша пришла домой из своей музыкальной спецшколы с громадным шуршащим пакетом и вывалила на кухонный стол не меньше сорока видеокассет.

– Ты что, ограбила видеопрокат? – ужаснулась я, зная, что, если Маше что-то втемяшится в голову, она изящно и ловко, не разбивая при этом своей замечательной головы, пойдет напролом. Взяв тараном какого-нибудь влюбленного мальчика.

– Нет, велела Митьке Кутейкину ограбить. Мам, ну ты что, я шучу! – она улыбнулась. – Выиграла в «Тетрис» у директора школы.

Я махнула рукой, зная, что и то, и то могло оказаться правдой, но если Маша не захочет рассказывать, из нее не вытянуть ни слова. Тоже наследственность. Наверно, по линии отца у нее в роду были сплошь партизаны, отшельники, принявшие обет молчания на двадцать лет, и шпионы.

– Учиться будем! – провозгласила партизанка Маша и засыпала себе в рот целую мисочку с соленым печеньем. – Мам!.. – предупредила она мою реакцию.

Я всегда боюсь, что Маша ненароком подавится, когда с азартом откусывает полкуриной ножки или заглатывает целиком мандаринчик. Удивительно, что она выросла такая тонкая, потому что – называется ли это просто хорошим аппетитом или как-то по-другому, – но Маша обычно метет все, что видит перед собой. Хотя надо признаться, что обычно видит она перед собой только вкусное или очень вкусное.

Маша поразила меня своим спокойным аппетитом хищника еще в самый первый день ее жизни, когда ее, гордую и смущенную, принесли мне через четыре часа после появления на свет. Маша тогда смотрела на меня не отрываясь, вопреки всей науке. А когда я в порыве чувств неловко царапнула ее по щеке, она заревела самыми настоящими слезами, которые вообще-то появляются у младенцев только на третьем месяце жизни, как возмущенно объяснила мне педиатр.

Я полюбила ее сразу – и за эти слезы, и за то, как она умело и жадно схватила грудь и аккуратно высосала все до последней капельки, закашлялась, справилась с кашлем и доверчиво положила щечку мне на сосок. Но больше всего я полюбила ее за тот смущенный и гордый взгляд. И еще за то, что никто на свете не был ей рад. Даже мама. Мама, то есть я, заплакала в родильной комнате, когда мне показали для достоверности Машу с разведенными ножками.

Я-то ведь ждала мальчика. Я мальчика вынашивала. Я ждала мальчика сорок недель и один день. Я все девять месяцев надеялась. И еще пять лет до этого. С тех пор, как Машин папа мне однажды сказал: «Вот кто сына мне родит…» Правда, он не договорил, что же будет с тем, кто родит ему сына. Но мне это казалось очевидным. Ну, как обычно бывает в сказках – счастье находит ту, которая для батюшки-царя очень кстати родила богатыря… Это же понятно!