Журавленок и молнии

— Ой, не знаю пока. Папа ждет какого-то письма… Но все равно скоро. Сегодня вещи отправляем…

Однако Иринка успела сыграть Золушку не только шестого числа, но и еще раз, через несколько дней, в субботу. И вот тогда, после спектакля, сказала, опустив глаза:

— В понедельник на уроки уже не приду. С утра забегу попрощаться с ребятами, и сразу на поезд…

Нельзя сказать, что на Журку навалилась большая тоска. Он знал, что не сегодня, так завтра Иринка это скажет. Но все равно стало невесело. Он проговорил с досадой:

— Неужели нельзя хотя бы до конца учебного года здесь остаться?

— Папе надо скорее, а мама одного его отпустить не хочет… А отметки за год мне и так выведут…

Они потихоньку от всех ребят, даже от Горьки, ушли из школы и побрели по улицам. Просто так. У Маковой горы Иринка сказала:

— Давай подымемся…

Склон уже вовсю зеленел. Среди весенней травы путались тонкие тропинки. Кое-где валялись обломки лыж с разноцветными эмблемами и буквами. Иринка и Журка стали подниматься на круглую вершину, где стояла полуразрушенная церковь (от нее, говорят, вел за город подземный ход, но никто его не мог отыскать). Журка держал за воротник и волок подолом по траве потрепанную школьную курточку. Было очень тепло, даже чересчур. Как в июле. Взрослые говорили, что это еще не настоящее, не летнее тепло, вот зацветет черемуха, холода снова покажут себя. Но черемуха пока не цвела, видимо, ей тоже не хотелось мерзнуть.

С вершины было видно полгорода. Железные крыши, белые дома, веселые машины и троллейбусы, похожие на разноцветные яркие капли. А дальше трубы и новые кварталы «Сельмаша», где Журка еще ни разу не был. А за ними синие леса. А над лесами розовеющие от вечерних лучей облака — целые горы с откосами, склонами и синими тенями в глубине провалов. Как те «дальние острова», о которых Журка слышал в песне про кораблик.

Журка и раньше видел город с Маковой горы, но тогда над улицами висела сизая, холодная полумгла. А сейчас все окутано было зеленым дымом весны. И ярким, хотя немного печальным блеском отражали невысокое солнце тысячи стекол…

— Даже не верится, что недавно здесь катались на лыжах, — сказал Журка.

Иринка вдруг засмеялась:

— А я помню, как ты боялся первый раз отсюда ехать.

— Ох уж, «боялся»! Просто привычки не было…

— А потом, когда съехал и опять забрался, такой гордый сразу сделался. Я помню, я на тебя снизу смотрела, вон оттуда. Стоишь, руки с палками расставил, а на груди будто красный бант. Это у тебя варежки были за пазухой засунуты…

Журка улыбнулся и качнул головой:

— А я даже не помню, какие у меня тогда были варежки.

— Зато я помню: курточка темно-серая, а варежки, как маки… У меня вообще такая память, это, наверно, в папу…

— Какая?

— Понимаешь, я забываю, что когда случилось, кто о чем говорил, числа и адреса не помню, зато краски всякие запоминаю. И кто как одет был, какое выражение лица. И что вокруг было. В общем, как цветная фотография… И какой ты был первый раз, когда познакомились, тоже помню…

Журка неловко сказал:

— Чего там помнить-то. Такой же, как сейчас…

Иринка мотнула головой.

— Не такой… Не совсем такой. Ты тогда был чуточку помладше. И чуточку больше круглолицый. И губы помягче, ты их тогда не сжимал так…

— Как?

— Ну, вот так. — Иринка чуть сощурила глаза, сжала рот в прямую черту и куснула нижнюю губу.

Журка машинально сделал так же. Верхней губой легонько тронул нижнюю — там, где под кожицей затаился твердый невидимый рубчик. А Иринка вдруг улыбнулась:

— А ростом ты остался такой же.

— Ну уж… — слегка обиженно возразил Журка.

— Точно. Видишь, мы с тобой, как раньше, одинаковые.

— Это разве сравнение? Просто мы одинаково подросли.

— Не-ет. У меня дома на двери зарубка, я знаю, что за год не подросла… Да ты чего огорчаешься? Это у нас впереди.

— Я не огорчаюсь. Маме забот меньше. А то она меня перед каждым летом заново обшивала…

— Да, я знаю. Ту рубашку, в которой ты на картине, тоже она шила, верно?

Журка кивнул. Иринка улыбчиво сказала:

— Я помню, ты в ней был, когда первый раз к нам пришел. Я вхожу, а ты стоишь у окна весь такой… желтенький, как свежая лучинка… Папа потом сказал: «Будто тонкую кисточку до самой верхушки обмакнули в солнечную краску…»

Журка проговорил недовольным от смущения тоном:

— Ну да. Такой красавчик позолоченный…

— При чем здесь красавчик? Это же цветовое восприятие: белая вздувшаяся штора с голубой тенью, серые обои и ты — будто яркой желтой кисточкой мазнули сверху вниз. Светлая такая полоска…

— А в ней зазубрина. У меня черная ленточка над карманом…

— Точно! С надписью «Виндроуз». Я сперва думала, что это иностранная фирма, но ведь рубашка-то дома сшита… Я потом все хотела спросить, что это за ленточка, да боялась: вдруг это тайна какая-нибудь.