Журнал «Вокруг Света» №12 за 1970 год

Когда мне случается говорить (или писать) о нас, лужичанах, я всегда думаю, что среди моих слушателей (читателей) наверняка найдется какой-нибудь человек, который досконально знает два-три африканских наречия, другой вам легко укажет границы расселения амазонских индейцев, но редко, ох как редко встретишь человека, который бы не смутился вопросом: «Что же это за народ, лужичане?»

Ну что ж. Позвольте тогда начать с небольшой справки. Мы самый маленький славянский народ. Нас всего сто тысяч. Живем мы в бассейне реки Шпрее, точнее говоря, в округах Котбус и Дрезден в ГДР.

Мне хотелось бы рассказать о своем народе немного подробнее, чтобы и вы знали о нем и чтобы вы поняли, что значит для нас сороковая статья конституции ГДР.

Наверное, потому мало кто о нас знает, что более восьми столетий назад мы утратили национальную независимость. А с нею и личную свободу, и во время феодализма (а, как вы знаете, в Германии он подзадержался) мы лишены были элементарных прав: мы были рабами, невольниками, крепостными, нам не разрешалось заниматься никакими ремеслами, кроме «почтенных» занятий живодера, золотаря, гробовщика да подручного палача. Нам запрещалось жить в городах, мы не могли пользоваться защитой крепких стен крепости Лаузитц даже в случае вражеского набега. Нас преследовали за то, что мы никак не хотели забывать свой родной язык. Например, в Лейпциге еще в четырнадцатом веке был издан указ, который грозил смертной казнью всякому, кто осмеливался произнести хотя бы одну фразу по-лужицки на площадях и улицах города. Много столетий подряд мы были париями, нас угнетали, истязали и считали не людьми, а скотом. Правда, в конце прошлого века положение несколько изменилось, но только в том, что касается феодальных и уж совсем средневековых ограничений и запретов. Главное же оставалось прежним, само слово «лужичанин», «сорб» значило батрак, мужик, деревенщина... Конечно, никто не казнил бы уже за фразу на нашем языке, но ни кайзеровские власти, ни власти веймарской республики не питали ни малейшего сочувствия ни к нашему языку, ни к нашей культуре. И если удавалось издать книжку или календарь на лужицком языке, то только на гроши, собранные по деревням.

А когда к власти пришел Гитлер и воцарилась коричневая чума «тысячелетнего рейха», перед нами реально стала угроза уничтожения. И в самом деле, коль скоро всей Европе суждено было (по планам нацистов) стать германской, как можно терпеть буквально под носом чуждый и «расово неполноценный» элемент? Были уже разработаны планы выселения лужичан в Рур, и язык наш был вновь запрещен, чтобы ни следа от нас не оставалось, ни слова.

В самые последние дни войны эсэсовцы из отступавшей армии Шернера готовы были перестрелять нас, ибо полагали (и не без основания), что мы ждем не дождемся освободителей. Только победа Советской Армии спасла нас от гибели.

Мы славяне. И хлеб по-нашему тоже «хлеб», вода — «вода», а другие слова у нас непохожи: вот, например, сердце у нас называется «вутроба», а «квас» означает у нас совсем не квас, а свадьбу.

На лужицком языке говорили обычно в семье да с односельчанами, а по-немецки (немецкий все лужичане знают как второй родной язык) с графом или бароном, с управляющим, с горожанами и с соседями из немецких деревень.

И даже с графской скотиной говорили по-немецки, а со своей по-лужицки. «Барской скотиной» считались лошади и собаки, а лужицкой — коровы и кошки. Так уж издавна повелось: у лужичан кошка да корова, у немецкого графа — собака и лошади. Потому-то, должно быть, и давали лошадям такие имена: Лотта, Лизель, Ганс, Мориц, Фриц. Собак же называли: Каро, Сента или Вальдман. Другое дело — коровы и кошки, у этих всегда были чисто лужицкие имена, и понимали они только нашу речь. Когда в упряжке была лошадь, возница кричал: «Na, los, Fritz, gehst du"rein!» (1 Ну, Фриц, трогай! (нем.).). Если же в упряжке стояла корова (как часто бывало у безлошадных крестьян), следовало другое: «Hej, stara, campaj, campaj!» (2 Эй, старая, пошла, пошла! (серб.).) Наши предки так объясняли это разделение. Вот старая лужицкая притча:

«И был День Седьмой, и трудам Создателя пришел конец. Всё сотворил он: мужчин, и женщин, и горы, и звезды, и реки, и луга, и поляны, и всякую живность... И рыбу в реках, и ячмень, и пшеницу, и «корн» — пшеничную водку, и «прим» — жевательный табак.

Все это было собрано в одну кучу, и Создатель не знал, что ему со всем этим добром делать, такой кавардак воцарился. Создатель подумал-подумал, махнул рукой и пошел соснуть часок-другой. Когда же проснулся, то узрел нечто невообразимое. В кадке с водкой плавали рыбы — они поводили мордами из стороны в сторону и распевали непристойные песни. Создатель осерчал, топнул ногой и возопил: «Замолчать!» И от гнева божьего рыбы утеряли голос навеки.

Создатель почесал затылок и говорит:

— Значит, так: сейчас я все это стану делить, а вы смотрите да не зевайте! Кому что понравится, тот сразу и кричи: «Мне!» Понятно?

После этих слов Создатель выпростал из общей кучи лошадь и, поднатужившись, поднял ее над головой.