Журнал «Вокруг Света» №07 за 1970 год

Безнадежная, бурая, чуть холмистая равнина тянется до самого горизонта. Пыль висит над ней. Пыль забирается повсюду — в складки одежды, в башмаки, даже под маску. Но пыль все-таки лучше грязи. Если налетает сизая туча, выплескивается на долину коротким ливнем, то приходится бросать работу и добираться по слизи до корабля, пережидать, пока просохнет. В эти минуты бессильны даже вездеходы.

Вездеход ждет нас у пандуса. Можно дойти до раскопа пешком, за десять минут, но лучше эти минуты потратить на работу. Нам послезавтра улетать — запасов осталось в обрез на обратный путь. Мы и так задержались. Мы и так уже шесть лет в полете. И пять займет обратный путь.

Рано с Захиром возятся у второго вездехода. Геологи собираются в последнюю экспедицию. Мы прощаемся с ними и занимаем места в машине. Места в ней привычны, как места за столам, как места в кают-компании. Я вешаю аппаратуру на крючок слева. Месяц назад мы попали в яму, и я разбил об этот крючок плечо. Я обмотал его тогда мягкой лентой. Не оборачиваясь, вешаю на крюк сумку с аппаратурой.

Джерасси протягивает длинные ноги через проход и закрывает глаза. Удивительно, что человек, который так любит спать, может просыпаться раньше всех и будить нас отвратительным голосом.

— Джерасси, — говорю я. — У тебя отвратительный голос.

— Знаю, — отвечает он, не открывая глаз. — У меня с детства пронзительный голос. Но Веронике он нравился.

Вероника, его жена, умерла в прошлом году. Исследовала культуру вируса, найденного нами на заблудившемся астероиде. Тогда умер и Калниньш.

Вездеход съезжает в ложбину, огороженную большими щитами, чтобы раскоп не так заносило пылью. Я спрыгиваю на землю третьим, вслед за Мартой и Долинским. Щиты мало помогают — пыли за ночь намело по колено. Джерасси уже тащит хобот пылесоса, забрасывает его в раскоп, и тот, будто живой, принимается ползать по земле, пожирая пыль.

Вести здесь археологические работы — безумие. Пылевые бури способны за три дня засыпать небоскреб, следа не останется. А за следующие три дня они могут вырыть вокруг него стометровую яму. Бури приносят также сажу и частицы древесного угля от бесконечных лесных пожаров, что бушуют за болотами. Мы не смогли пока датировать ни единого камня. Мы так и не знаем, кто и когда построил это поселение, кто жил в нем. Мы не знаем, что случилось с обитателями этой планеты, куда они делись, отчего вымерли. И мы ждем, пока пылесос очистит раскоп, потом спустимся туда, вооружимся скребками и кисточками и будем пялить глаза в поисках кости, обломка горшка, шестеренки или, на худой конец, какой-нибудь органики.

— Они основательно строили, — говорит Джерасси. — Видно, бури и тогда им мешали жить.

В раскопе вчера обнажилась скальная порода — фундамент здания или зданий, которые мы копали, врезался в скалу.

— Они очень давно ушли отсюда, — сказала Марта. — Если переворошить пустыню, мы отыщем и другие строения. Или их следы.

— Надо было бы получше проверить горы за болотом, — говорю я. — Здесь мы ничего так и не найдем.

— Но мачта, — сказал Джерасси.

— И пирамида, — сказала Марта.

Мачту мы увидели еще при первом облете. Но ее унесло очередной бурей раньше, чем мы сюда добрались. И схоронило в недрах пустыни. Пирамидку мы откопали. Если бы не было пирамидки, мы не стали бы третью неделю подряд барахтаться в раскопе. Метровая пирамидка стоит перед нами, шероховатая, влившаяся в скалу и будто выросшая из нее. Пирамидку мы обязательно возьмем с собой. Остальные находки — обломки обтесанного камня и рубцы на скалах. Ни надписей, ни металла...

— В горах жить было нельзя. Скалы как терка, воды нет и не было.

Джерасси опять прав. Не проживешь ни в болотах, по которым плавают, сплетя корни, кущи колючих кустов, ни в горах, таких, что к ним не подберешься. И океан. В нем лишь самые примитивные формы жизни. Жизнь ушла куда-то отсюда. Может, погибла.

Мы спускаемся в раскоп. Рядом со мной Долинский.

— Пора домой, — говорит он, отслаивая ножом породу. — Тебе хочется?

— Хочется, — говорю я.

— А я не знаю. Я стал летучим голландцем. Кто нас ждет?

— Ты знал, на что идешь, — отвечаю я.

— Я знал. Когда мы улетали, то были первыми, были героями. А что может быть печальнее, чем образ забытого героя? Все заняты своими делами, а он ходит по улицам и пристает к прохожим: «Вы меня случайно не помните?» — «Нет, не помним». Представляешь, насколько изменится мир за двести лет? Тредиаковские и моторельс... Рип Ван Винкль и атомный котел...

— Смотри, по-моему, металл, — говорю я.