Журнал «Вокруг Света» №09 за 1986 год

Когда Петр к нам по Белому морю бежал, он Соловков не миновал. Пригляделся — на соловецких колокольнях меди понавешано! Многие пуды.

— Ведь надо, ребята, колокола-то снимать. На пушки перелить! — солдатам советует.

— Што ты, царь-государь! — монахи услыхали, заревели. Почали клобуки обземь метать, недовольные.— Ведь без колоколов нам слава умалится, не слыхать будет нас на синем море!

— А вот поглядим,— Петр россмехнулся.— Сядьте-ко на лодейку, бегите на дальний остров. Посидите там, послушайте.

Монахи, конечно, впоперек слова молвить не посмели. Только знаешь, веселышками в гребях погремывают,— серчают. Убрались за окоём. На Анзере-острове под осинами сели, слушают.

А Петр по бережку побегал для прохлаждения, да и велел звонарю в колокол ударить, а пушкарю из пушки выпалить. Ввечеру монахи из-за окоема вылезли, глядят из-под черных кукелей, бородищами покручивают.

— Ну что, слыхали, отцы святые? — Петр усы раздувает.

— Донеслось, будто кто воюет, из пушки палит...

— А боле-то ничего? То и есть! Благовеста колокольного и на Анзере не знатко, а пальбу русских пушек далеко несет. Время ратное, перельем колокола на пушки. Аж в Стекольном граде (Стекольно, Стекольный град — так поморы называли Стокгольм.) слышна будет звонкая наша слава.

Медный вершник

Осударь и ростом велик был. Его, сказывают, кони возить не могли. Проедет Петр версты три — и хоть пеш беги!

А в Заонежье у крестьянина возрос такой жеребец, что другого-иного, пожалуй, и на свете не было. Копыта с плетеную тарелку — чарушу, сам могутный. А уж смирен, к хозяину ласковый, как дитя! Приходили двое в хорошей одеже, большую цену за коня давали — не продал мужик. Весной отпустил перед самой пахотой в луга, Карюшко-то и потерялся. «Видать, зверь съел! А то, бывает, в болото прогруз конишко!» Погоревал, конешно, а что станешь делать?

Мы, заонежские, и век в Питер на заработки ухожи. Вот и мужик стоит на бережке Невы-реки, видит: человек на коне, как гора на горе! Сразу видно, Великий Петр! И коня узнал.

— Карюшко, Карий! — зовет. И конь к нему подошел, кижанину на плечо голову положил. Он кижский был, с деревни Мигуры, мужик-то.

— Осударь! — он коня за уздечку берет.— При боге и царе белым днем под ясным солнышком я вора поймал! Рассуди!

— Ну! Что у тебя украли? — Петр сердится, гремит, как вешний гром.

— Коня, на котором твоя милость вершником сидит.

— Чем докажешь?

— На копытах моя насечка есть, приметная.

— За обиду прости. Не я украл. Слуги мои по усердию.

— Мне, конешно, пахать, семью кормить. Да и у тебя, осударь, забота: Россию поднимать. Пусть тебе верно служит крестьянский конь.

Не восемьдесят ли золотых дал Петр мужику за коня? Или сто? Да «спасибо» в придачу. Побежал мужик в Заонежье с прибытком, с доброй вестью: отыскался Карий!

А мы и теперь, бывает, как приедем в Ленинград, наперво к памятнику придем. На площадь, где медный Петр вершником на Карюшке, мужицком коне, сидит. Насечки на копыте ищем.

— Наш ведь конь-то, заонежский! — промеж себя говорим.— Должна мета быть.

«Кто старше?»

Он от Соловков-то к Сумпосаду пошел, а от сумлян к нам, в Нюхчу, Великий Петр!

Они Пономареву гору прошли — встали им впоперек морские корги, каменные отмели. К Вардегоре приплавились — торнуло корабль, задело по днищу каменищем. Барин-фельдфебель на зень-палубу пал:

— Пропадем навеки! — вопит, с белым светом прощается.

— Торнет, да пройдет! — кормщик Панов (наш, нюхотский, Антипом звали) у румпеля стоит — как зажжена свеча горит.

Пришли поздорову к Вардегоре, причалили. До Нюхчи еще посуху пятнадцать верст. Поволокли суда волоком. Наши, нюхотские, были — корабли мало не на плечах несли.

В деревне народ собрался, хочет царских речей послушать. «Люблю я, братцы,— Петр провещился,— в русской баньке мыться, вот што!» Он телом был сухой, долгий. Ноги над каменкой греет, велит пару поддавать. Сержант Щепотев веник схватил, Петра по бокам охаживает больно хорошо.

— Теперь ведите меня в ту избу, где старше меня нету!

Запереглядывались мы, нюхчане... прадедушки наши! Ну кто может быть старше царя! Да и повели к Козловым. Уличное прозвище им — Шмаковы, у нас век все с назывками! Лег Петр почивать, а заснуть не может: в зыбке ребеночек плачет.

— Ну! — ворочается гость.— Как же ты, мать, не можешь его унять? — Свечу зажег, золото вынул. Хочет дитя утешить, утишить. А мальчишечка не к золотым рублям, к огню тянется. Ручонку обжег, заревел морским голосом.

— А ведь верно! — Петр повинился.— Мало еще дитя, неразумно. А старше, старше меня: ему приказать не могу, не послушает!

Тут наши старичонки и поняли, какую Петру было избу-то надо! Да ведь у нас все детны: еще Аленка в пеленках, а уж Никитка у титьки.

Петрова ряпушка

Родился я с братом на Ботвиньщине, такая деревенька в Заонежье есть. Вот он — младший брат, я на восемь лет старше!