Журнал «Вокруг Света» №10 за 1974 год

Жена Ивана Петровича, сухонькая, маленькая, в платке и цветастом домашнем платье, возилась с внуком. Малыш ползал по чистому крашеному полу и смеялся. Сначала хозяйка удивилась моей просьбе:

— Да какая мастерская? Вот у Истоминых... — но все-таки взяла ключи и спустилась со мной в подклеть, нижний этаж дома. Вдоль стен сложены березовые и еловые стволы, в углу длинная печь и небольшой станок, на котором, видимо, мастер гнул полозья. В чурбак был вогнан топор.

Хозяйка с удивлением смотрела, как я разглядываю мастерскую («И что интересного? Обычное дело...»— читалось в ее взгляде), молчала. А потом словно взглянула на своего Ивана Петровича со стороны и разговорилась.

— Он 50—60 саней за зиму делает. Долго березы в лесу выбирает, чтоб ровные были да высокие. Лозу, ивняк охапками тащит. Ведь для саней что нужно? Два полоза нужно да без счету везей, батогов таких толщиной не более стакана, да восемь копылов-деревяшек, что полозья к санкам крепят... Вот он все заготовит и сидит сиднем, обтесывает. А уж как парить начнет да загибать полозья и везя, к нему не подходи. «Ответственная работа», — говорит. Духота от печи стоит, а он из подклети не вылезает, пока полоз не обделает. А уж пак полозья загнуты, в полдня и сани готовы. На его сани хоть восемьсот килограммов силоса клади — выдержат. Он и летние сани делать умеет, тут уж для полозьев ель подбирает...

Хозяйка повела меня по деревянным лесенкам на чердак. На чердаке, просторном и чистом, висели под потолком готовые полозья. Пахло сеном, березой, сухими травами. В углу, возле оконца, освещенные закатным солнцем, стояли готовые сани.

— Смотрите, — сказала хозяйка.

Сани были хороши. Желто-белые, гладкие, словно точеные.

Когда я вернулась на пост, на двери висел замок. Иван Петрович возился на берегу с мотором. Я окликнула его. Он поднял голову, улыбнулся:

— Видела? Ну вот теперь зимой приезжай, покатаю.

Плоские, заросшие ивняком берега. Солнце, хоть и часто прячется в ватные облака, греет жарче, чем в начале пути. Ребята, свободные от вахты, загорают на палубе. Забыты треволнения и неожиданности пути, всем кажется, что так было всегда: солнце, толчея коротких волн на перекатах, быстрое движение на глубине, ветер, незнакомые берега...

Первым городом после Архангельска выл Котлас. Мы вышли к нему, переживая момент расставания с Большой Северной Двиной. Перед самым Котласом река как бы разделилась на два рукава, потеряв сразу свою широту и размах. Один из рукавов была Вычегда.

Где-то в 30—40 километрах от Двины, вверх по Вычегде, в Коряжме, работает и строится одновременно огромный целлюлозно-бумажный комбинат. И воды, отработанные им, вплетаются в мощные струи Двины и несутся к устью... Вспомнился Архангельск, санэпидемстанция, усталое лицо санитарного врача Маргариты Александровны Тарбаевой. Именно к ней, в ее тесный маленький кабинетик, сходятся данные из разных точек наблюдения, разбросанных по реке и имеющих одну задачу — следить за чистотой воды. Порой эти данные звучат как сигнал тревоги, и тогда кончается «комнатная» жизнь Тарбаевой и начинаются поездки, проверки, споры с производственниками, письма в министерства и даже в прокуратуру.

Помню слова Тарбаевой о комбинате: «Он сбрасывает в Вычегду чистую воду». Я поверила в них, когда увидела в Коряжме сложную станцию биологической очистки — со своей лабораторией, машинными залами, системами отстойников, усреднителей, аэротенков и прудов-аэраторов; когда держала эту светлую, уже очищенную воду в своих ладонях. Миллионами рублей исчисляется стоимость такой очистительной системы, и они оправдают себя, если смотреть дальше сегодняшнего дня, если хотеть видеть Двину всегда чистой. Но не один комбинат сбрасывает в нее отработанные воды, и случается, что к Котласу река подходит с нулевым содержанием кислорода...

Котлас покинули с каким-то облегчением: отвыкли от жаркой путаницы улиц, одинаковости домов, несмолкаемого перестука составов на привокзальной площади...

Идем по Малой Двине. На реке тишина. Светит серп луны, плывут рваные облака, темнеет низкий лес. Блеснула крылом, будто осколком зеркала, чайка.

Кузино под самым что ни есть Великим Устюгом. Дома, обшитые тесом, зеленые палисадники, поленницы дров вместо забора. А кругом зеленые угоры, синь воды, свежесть близкого леса... Главной улицей выхожу к воротам механического завода. При нем-то и существует цех шемогодской резьбы. Название промысла пошло от названия деревень, которые славились когда-то резьбой по бересте.

Иван Павлович Брюхов, парторг завода, повел меня через двор к большой рубленой избе в семь окон. Он шел не спеша, прихрамывая, часто останавливался.

— Я здесь, в Кузино, четверть века учительствовал, — рассказывал Иван Павлович. — Пришел с войны, кончил институт, здесь и осел... Осколок из-под Сталинграда с собой принес — он мне и сейчас покоя не дает...

В избе Ивана Павловича встретили уважительными поклонами.