Вот прошло сколько-то времени, я уже в Водлозере жил. Англичане с севера понадвинулись. Раз приходит ко мне ночью молодой чернявый мужик.
— Ну, старик, пора долг отдавать. Клади жемчуга на стол. Я княжий племянник.
— Жемчуга, — я честно ему говорю, — снес я трудящему народу, ваше благородие.
— Ты это расскажи в Питере на барахолке.
Ну и вышел у нас веселый разговор. У меня — медный пест, а у него ножик. Перекрестил он меня ножам, да и сам кровью умылся, едва ноги унес. А я тогда еле выжил.
А потом пошли годы, побежали. Я уже не жемчужничал. Здоровье не то стало. Да и барыш-то имеют не столь на добыче, сколь на перекупке жемчуга. У нас так говорили: «Жемчужник охотника не богаче».
Отечественная война подступила. Я тогда уж с клюкой похожал — баливали ноги от вековечной простуды. Жил я по-прежнему в Водлозере. Все мои померли, жил я у кумы. Нрав у нее был карахтерный, я ее все дребежжалкой звал. И вот принес нечистый сколь-то человек в белых халатах да на лыжах. Прибежал мальчонка, валенки на босу ногу. «Деда, тебя спрашивают, а не наши, ты не верь им». Кума ему: «Лезь на печку и, что бы тебя ни спросили, рта не раскрывай. А я скажу: немтырь ты». Запихала дребежжалка мальчонку на печку, а меня в подпол, да люковину-то половиком закрыла. Сижу я на картошке, слушаю.
— Дома ли Данило Евсеич?
«Чей же это голос, — соображаю, — вроде бы где-то слыхано?» А кума уже рапортует:
— У него в Сердечкину избушку уехано. И был он там умерши. Два дни уж как преставился.
Я так и подпрыгнул на картошке. Уже и похоронила, старая дребежжалка. Ну погоди-ка! Гости вроде как бы призадумались, а потом меж собой не по-русски перебросились. «Ага, — думаю, — это такие гости, которые не стоят обниманья. Из Заонеги, видать, где немчура стоит».
И опять тот самый голос говорит:
— А ты не знаешь, старуха, не оставлял он после себя шкатулки, которую бы пуще глаза берег? Жемчугов ты у него не видела?
Кума дребезжит:
— Про еговы жемчуги в Москве в лапти звонят. Все наследство старого идола — заплаты. Прикажете подать?
— Оставь себе на память, старая фузея.
И ушли. Я было выстать хотел. А кума — топ по люку! И кряхтит значительно: нишкни, мол.
И в самом деле хлопнула дверь — и снова тот в избе.
— Ну не воскрес твой заплатанный жемчужник? Кума взвыла да запричитала (в этом деле она большой мастер была).
— Господи, на том-то свете хоть дайте ему покоя. Всю жизнь от своей дурости маялся. Да от холодной воды! Да от недоеда! Выстань из избы, ирод, не тревожь покойника!
— Не голоси. Знаю, что живой он. Прячется.
— Знаш ты про курьи титки да про свиньи рога.
Ну мужик видит, на саму подходящу бабу попал. Плюнул и говорит:
— Ладно. Приду еще. А когда приду — того не скажу. Должен он мне жемчуга. На тот свет, а приду. Расквитаюсь. Так и передай своему покойнику.
Дверь хлопнула, и на том комедь кончилась. Позже я узнал, что наши бойцы перехватили этих проныр и дали им копоти. А поцеловала племянника какая пуля-красавица или нет, того не знаю. Затем и пест при себе держу.
Старик отвернул тулуп и достал тяжелый медный пест.
— А ништо, — сказал старый жемчуголов. — Слыхали исконную пудожскую былину про Рахту Рагнозерского? Он своих врагов дирал на половинки и в Онег-озеро кидал. Ништо. Придет кто — встренем. А покеда живем неплохо, мясо кушаем, чай пьем...
Лунный зиккурат в Каракумах
Да, открытие было, как принято говорить, сенсационным. Песчаный холм Алтын-депе возле селения Меана на юге Каракумской пустыне скрывал остатки крупного города эпохи бронзы, конца III — начала II тысячелетия до нашей эры, — едва ли не древнейшего города на территории нашей страны.