Жженый сахар

Мы ушли из ашрама в 1989 году. Мне было семь лет.

Временами я чувствую, как та девочка рвется наружу, мечется где-то в районе горла, ищет выход. Но я глотаю ее, словно ком, вставший в горле, и она затихает до следующего раза, когда у нее вновь возникнет желание родиться на свет.

* * *

Два раза в году я снимаю все шторы в квартире и отдаю их в химчистку. Пока их не вернут, нам приходится занавешивать окна простынями. Когда я жила с мамой, мы стирали свои шторы дома, но Дилип заказал какие-то специальные светонепроницаемые занавески, слишком плотные и тяжелые для нашей стиральной машины. До встречи с Дилипом я и не знала, что значит спать в по-настоящему темной комнате, куда вообще не проникает свет с улицы. Дилип говорит, что в Америке все иначе, но мне этого не понять, пока я там не побываю и не увижу своими глазами. Я выросла в городе, всегда конфликтующем с самим собой и давно свыкшемся со своим внутренним хаосом. Здешние стены пропускают и звуки, и запахи, и, кажется, даже свет. Я спрашиваю, а что в этом плохого? Ничего, отвечает Дилип, но так быть не должно.

Я говорю, что у него просто пунктик на чистоте и стерильности. Он обводит взглядом квартиру, где моими стараниями наведен идеальный порядок, и смеется.

Я качаю головой.

— Нет, тут другое. У меня точно что-то психическое. Я понимаю, что это не очень нормально, а вы там, в Америке, сами кормите своих внутренних тараканов.

Он глядит на меня, скрестив руки на груди, и говорит, что я не могу даже представить, как сильно здешняя жизнь отличается от той жизни, к которой он привык с детства. Я обвожу взглядом комнату: телевизор, кровать, шторы, непроницаемые для света. За окном — рестораны, кафе и торговые центры. Я действительно не понимаю, в чем такая уж принципиальная разница.

— Это все суррогат, — говорит он.

Я провожу много времени у себя в студии. На всех моих карандашах стоит обозначение твердости, серийный номер и логотип фирмы-производителя. Я слышу, как Дилип ходит по дому: не звук шагов, а едва уловимый треск статических помех, создаваемых его телом, движущимся в пространстве. Когда Дилип впервые увидел мои рисунки, он спросил, где я черпаю идеи и как выбираю тематику своих работ. Я ответила, что ничего не выбираю. На самом деле я вообще никогда не задумывалась, что и как рисовать. Идеи и темы возникают сами собой, как бы случайно. По сути, это они выбирают меня, а не наоборот.

Домработница стучит в дверь, спрашивает, что готовить на ужин, но я напрочь ее игнорирую. Однажды мы с Дилипом поругались, когда он услышал, как я ее распекаю. Он сказал, что мы выросли в разных мирах и во многих житейских вопросах между нами всегда будет пропасть. Его, например, удивляет мое отношение к домашней прислуге — американцы так себя не ведут. Я сказала, что не надо идеализировать внешний вежливый благовоспитанный лоск его детства, потому что все знают, на что способны американцы.

Я начинаю рабочий день с зарисовок по памяти, чтобы разогреть руку. Свободные, почти бесформенные наброски. Мимолетные впечатления. Обычно что-то знакомое и простое, что всегда на глазах: зубная щетка, ключи от машины, части тела Дилипа. Единичный объект, который можно дополнить, придать ему завершенность, вписать в контекст: зубная щетка во рту, ключи от машины в руке, продолжение тела Дилипа. Я добавляю детали, даже если общая форма намечена лишь бледным контуром. Я добавляю текстуру короткими, резкими линиями — тень, перекрестная штриховка, волосок в виде черного завитка.

Я понимаю, что надо остановиться, когда вижу, что меня унесло далеко от изначального замысла. Когда изображение предмета теряет сходство с предметом и становится почти гротеском. Животное превращается в человека, человек — в вещь. Это моя подготовка к настоящей работе. Мой способ избавиться от всякой мути, накопившейся в голове. Очистка системы. Своего рода катарсис, если катарсис и вправду способствует очищению. Я знаю, что иногда очень полезно как следует выплакаться, но Дилип говорит, что американские футболисты, которые целыми днями колошматят друг друга в борьбе за мяч, наверняка бьют своих жен, так что, наверное, только любовь порождает любовь.

Я достаю свой вчерашний рисунок из ящика стола. Для меня лицо на портрете всегда выглядит одинаково, хотя каждый день добавляет очередное едва уловимое отличие, еще на шаг отдаляясь от оригинала. Порой у меня возникает практически неодолимое искушение вернуться к началу и взглянуть на свой самый первый рисунок. Но искушение — часть процесса. Я никогда не смотрю на тот, первый рисунок, пока не закончу сегодняшнюю работу.

Иногда я боюсь, что однажды сорвусь и допущу небольшую ошибку, которая превратит человека с портрета в человекообразную обезьяну: чуть собьешься в пропорциях — и получишь совершенно иной биологический вид. Или, может быть, мне будет лень слишком сильно стараться, и я расплющу его небрежной рукой, превращу в манекен. Но эти страхи не постоянны; я не раз наблюдала, как они надувались и лопались, словно мыльные пузыри.