Зигфрид

Боже! Боже! НеужелиЭти руки, взор, устаМне даны? На самом делеМне сияет высота?С неба мутная завесаНиспадает на лесаГде весенний праздник леса?Где былые голоса?Ветры где? Умолкли в пуще?Неподвижен небосклон?Мертвый сон, такой гнетущийВсю природу ввел в полон.Душу смутный страх неволит,Закричишь — ответа нет,

Только вздох беззвучный молит:Солнце! Выйди! Дай нам свет!Гуще тени, ниже тучи,Сумрак пажити покрыл,Потемнели склоны, кручи,Долы сумрачней могил.Взгляд, в просторы устремленный,Возвращается назад,Мрак воздвиг свои заслоны,Тучи темные висят.Простираю с плачем руки,Умереть мне в самый раз.Смолкли жаворонка звуки,Пламень солнечный угас.Ну, к чему мне жить в пустыне,

Где во тьме зловещей даль,Где веселья нет в поминеИ везде со мною ныне только ужас и печаль.Вдруг пронесся ветр летучий,Над цветами, над травой,Словно тронул струнный стройИ соткал узор созвучий.Яркий блеск проник ужеСквозь седой венец туманаТьма разорвана нежданноНа далеком рубеже.И дохнуть я не рискую.Вижу: алая стрела,Раскаляясь добела,

Пала в дол, где я тоскую.Трепещу, узрев зарю:Может быть, весна настала?Новой радости начало?Словно духом воспарю?Хлынула волна восходаПо лугам, по морю трав,Взмыла к высям небосвода,Всю природу раскачав.Лес разбужен трелью птичьей,Вострепенулся звонкий хор,Мчатся птахи за добычейИз чащобы на простор.

Я забыла и себя, и свою спасительницу. Мысли и взоры мои мечтательно блуждали между золотистыми облаками.

Мы взобрались на холм, осененный березками. Внизу расстилалась долина, тоже в зелени берез, среди которых виднелась маленькая хижина.

Веселый лай раздался нам навстречу. Маленькая собачонка, радостно виляя хвостом, кинулась к старухе, потом подбежала ко мне, обнюхала меня со всех сторон и снова вернулась к хозяйке, радостно подпрыгивая и повизгивая.

Спускаясь с пригорка, я услыхала какое-то чудное пение, невозможно было понять, кто поет, — таким странным показался голос:

Уединенье —Мне наслажденье,Сегодня, завтра,Всегда одно:Мне наслажденье —Уединенье.

Эти немногие слова повторялись снова и снова. Звуки этой песни я бы сравнила разве только со сливающимися вдали звуками охотничьего рога и пастушеской свирели.

Любопытство мое было до крайности возбуждено. Не дожидаясь приглашения старухи, я вошла вслед за ней в хижину.

Несмотря на сумерки, я заметила, что комната была чисто прибрана, на полках стояло несколько чаш, на столе какие-то невиданные сосуды, а у окна в блестящей клетке сидела птица. Та самая птица, что так чудно пела.

Старуха кряхтела, кашляла, суетилась и, казалось, не могла найти себе покоя. Она то гладила собачку, то разговаривала с птицей, которая на все ее вопросы отвечала все той же песенкой. Мне казалось, что старуха напрочь забыла обо мне.

Рассматривая ее я не раз приходила в ужас. Лицо ее находилось в беспрестанном движении, голова тряслась, вероятно, от старости, так что я никак не могла словить, соединить в целое ее образ.

Отдохнув немного, она засветила свечу, накрыла крохотный столик и принесла ужин. Казалось, только тут она вспомнила обо мне и велела взять один из плетеных стульев.

Я уселась напротив нее, между нами стояла свеча.

Старушка сложила свои костлявые руки и, громко молясь, продолжала гримасничать, да так, что я чуть не захохотала, но удержалась, боясь рассердить Богом, чудом посланную мне спасительницу.