Зима

Шарлотта унижает его и одновременно обставляет все так, как будто он унижает своих подписчиков. Это обидно во многих отношениях. Она знает об этом. Она твитит про снег специально для того, чтобы его обидеть. Она знает, что он все спланировал и давно готовился к настоящему снегу, если он вообще пойдет, чтобы написать об этом для «Арта на природе». Он собирается – точнее, собирался – сделать отступление на тему следов и алфавитных оттисков. «Каждая буква, оставленная в электронном или печатном виде, – это разновидность отпечатка, следов животного», – строчка, написанная в его блокноте более полугода назад. Шарлотте прекрасно известно, что он отложил эту тему из-за теплой зимы в прошлом году. Теперь у него есть такие хорошие, прекрасные слова для заклинаний: шлейф, штамп, оттиск. Он также коллекционировал необычные слова для различных состояний снега. Мокрядь. Шуга. «Кающиеся» снега. Он собирается – точнее, собирался – даже слегка политизироваться и поговорить о единстве природе, несмотря на кажущееся разъединение, о том, как единство может проявляться, вопреки всему, в случайных взаимоотношениях между снегом и направлением ветра, о том, как снег ложится преимущественно на одну сторону, хотя ветки дерева торчат в разные. (Шарлотта сочла это весьма банальной мыслью и прочитала ему лекцию о том, что он не улавливает сути и что самые лучшие и политически сознательные писатели о природе никогда не бывают самодовольными, самоослепленными и самоуспокоенными на собственный счет в смутные времена, а слово «снежинка» имеет сейчас совершенно другое значение и об этом-то ему и нужно писать[14].) Он писал заметки о взаимообмене молекул воды и собирался озаглавить их «Щедрая вода». Он отмечал, почему в холодный день, когда почти нет ветра, нечто, превращаясь в лед, вырабатывает что-то вроде дыма, огня, писал заметки о соединении снега со льдом под названием «снёд», настолько прочном, что из него можно строить здания, о перисто-мозаичных формах, приобретаемых льдом, образующимся на строго определенных поверхностях, о том, что действительно нет двух одинаковых снежных кристаллов, о различии между хлопьями и кристаллами и общественной природе снежинки – тоже довольно политизированная тема для статьи, – а также о том, что хлопья, падающие с неба, образуют собственный природный алфавит, всякий раз создавая собственную уникальную грамматику.

Шарлотта вырвала страницы из «снежного» блокнота и выбросила их в окно.

Он выглянул и посмотрел на то, что осталось от них на верхушках деревьев и кустах, на ветровых стеклах и крышах машин, припаркованных внизу, и на клочки, разбросанные по тротуару.

– Ты пишешь о природе? – сказала она. – Не смеши меня. Нельзя просто высасывать из пальца истории о блужданиях по полю или вдоль канала, вывешивать их в интернете и утверждать, что пишешь о природе. Ты всего-навсего растение-паразит. В этом твоя единственная связь с природой: паразитируешь на людях и получаешь за это зарплату. Даже не пытайся выдавать себя людям или, вернее, себе самому за кого-то другого, ведь ты всего лишь привязчивое стыдное растение-паразит!

Они погрызлись, когда она застукала, как он чистил ногти о края страниц ее книги, и попросила этого не делать, после чего, задетый ее критикой, он начал критиковать ее за бесконечное нытье о международном положении.

– Они сделали свой выбор, – сказал он, когда она снова пожаловалась, что людям из ЕС приходится выжидать, позволят ли им остаться в стране или нет, как и людям, вступившим в брак с людьми из ЕС, или людям, чьи дети родились здесь и которым, возможно, нельзя будет остаться и т. д. – Они сами захотели приехать и жить здесь. Они пошли на этот риск. Мы в этом не виноваты.

– Выбор, – сказала она.

– Да, – сказал он.

– Помнишь, как мы говорили о людях, которые утонули, убегая от войны и пытаясь переплыть море, а ты сказал, что мы не должны чувствовать вину, потому что это был их выбор – бежать из своих сожженных и разбомбленных домов и опять-таки их выбор – сесть в лодку, которая затем перевернулась? – сказала она.

Вот такое она постоянно говорит.

– У нас все нормально, – сказал он. – Не волнуйся. Денег хватает, у обоих хорошая гарантированная работа. У нас все хорошо.

– В твоем автоматическом возврате к эгоизму нет ничего хорошего, – сказала она.

Потом она раскричалась о последствиях сорокалетнего политического эгоизма. Как будто можно со знанием дела говорить о сорокалетней политике, когда ты прожила на свете всего двадцать девять лет! Это смехотворно. Нет, на самом деле это какая-то форма мазохизма: достаточно вспомнить, что Шарлотта постоянно рассказывает о повторяющемся сне, в котором она зигзагообразно разрезает себе грудину ножницами для разделки курицы, для распиливания костей, а затем делит ее на четыре части, словно курицу на суп.

– Во сне я четвертованное королевство, – привыкла она говорить, желая привлечь внимание. – Во сне я воплощаю в себе кошмарное разделение нашей страны.

Во сне она права.