Зима

Идет мимо Британской библиотеки и видит снаружи на афише портрет Шекспира.

Из-за него Люкс захотела жить именно здесь, а не в каком-нибудь другом месте на земном шаре.

У них обязательно должен быть Шекспир, он может глянуть у них в магазине.

Он входит и пересекает двор. Стоит в очереди перед охраной. Его обыскивают. Он очень удивлен тем, как здесь светло, какие все дружелюбные, открытые, любезные. Он видит перед собой стойку приема посетителей. Видит людей в кафе и людей, сидящих на металлической скамье, похожей на скульптуру гигантской открытой книги. К скамье-книге присоединены большой металлический шар и цепь, как будто это ее неотъемлемая часть. Вместо того чтобы пойти в магазин, он неожиданно для себя направляется прямиком к стойке и спрашивает женщину, зачем на скамье в форме книги нужны шар и цепь. Чтобы никто не украл скамью?

Она говорит, это означает, что нельзя воровать библиотечные книги. В старину книги в библиотеках приковывали цепями к полкам, говорит она, чтобы никто не мог их унести и чтобы все могли всегда ими пользоваться.

Он благодарит ее и спрашивает, можно ли на минутку обратиться к библиотечному специалисту по Шекспиру.

Она не спрашивает кого или зачем. Не говорит, что он должен сначала договориться о встрече. Не спрашивает у него никакого членского билета — вообще ничего. Просто снимает трубку и набирает дополнительный номер. «Что мне сказать, кто звонит?» — говорит она, нажимая кнопки, и к стойке подходит вовсе не старый, пропахший плесенью, затрапезный очкарик, а молодая бодрая женщина, того же возраста или, возможно, моложе его.

— У нас здесь ее нет, — говорит она, когда он спрашивает. — Она не входит в наше собрание. Но я знаю фолиант, который вы описываете. Он почти целиком подлинный, такая красота. Это и вправду нечто. Отпечаток цветка пересекает две страницы в конце «Цимбелина».

— «Цимбелин», — говорит он. — Отравления, хаос, злоба, а затем восстановленное равновесие. Ложь раскрыта. Потери возмещены.

Она улыбается.

— Прекрасный пересказ, — говорит она. — А фолиант, о котором вы говорите, с отпечатком розы внутри, хранится в Библиотеке Фишера в Торонто[61].

Он видит по ее лицу, что он сам изменился в лице и она это видит.

— Наше собственное собрание Шекспира тоже довольно интересное, хоть я и не могу вас порадовать засушенной розой, — говорит она.

Он благодарит ее и идет в библиотечный магазин, чтобы посмотреть, нет ли у них «Цимбелина». На шекспировских полках стоит «пенгвиновское» издание. На обложке мужчина из прошлого, выходящий из ствола или ящика.

Он открывает книгу наугад.

«Объят струей нежного воздуха»[62].

Хорошо.

Его телефон жужжит. Эсэмэска от Айрис из Греции:

«Дорогой племяш забыла сказать пока ты не уехал твоя мать перебралась жить на кухню а во всех других комнатах полно мотыльков и пауков как в больших ожиданиях х Айр»

Почти сразу же за ней приходит эсэмэс от его матери из Корнуолла:

«Дорогой Артур пожалуйста попроси свою тетку чтобы она воздержалась от чтения и комментирования моей частной переписки с тобой. Это грубое вторжение не только в мою но и в твою частную жизнь. Также пожалуйста попроси ее подтвердить когда она планирует снова приехать в гости в Корнуолл поскольку я должна привести в порядок свой ежедневник на конец лета и не могу запланировать никаких собственных перемещений пока твоя тетка за границей (снова) спасает мир и не желает разглашать дату своего возвращения».

У него вошло в привычку примерно раз в неделю задавать им обеим какой-нибудь концептуальный или метафизический вопрос. Затем он пересылает обеим копии их ответов. Это их бесит. Вот и славно. Их поколение обожает беситься, а бешенство связывает их между собой и с ним. Тем не менее порой бывает трудно придумать вопрос. Поэтому иногда он спрашивает то, что, по его предположениям, мог бы спросить кто-нибудь другой. На прошлой неделе он придумал хороший шарлоттовский вопрос.

«Привет, это я, ваш сын и племянник. У меня к вам вопрос. Какова разница между политикой и искусством?»

Его мать ответила только ему: «Дорогой Артур, политика и искусство — полные противоположности. Как когда-то сказал один очень тонкий поэт, мы ненавидим поэзию, написанную с осязаемой целью в отношении нас». Наверное, это Джон Китс: его мать перечитала все, что Джон Китс когда-либо написал, и даже съездила в Италию специально для того, чтобы посмотреть на его могилу. «Такая узенькая, поросшая травой полоска земли, в которой заключена такая огромная сила духа», — сказала она по возвращении.

Он переслал это Айрис.

Айрис ответила, что Китс был феноменом, никакого тебе Итона, Хэрроу или Оксбриджа, и поэтому каждое слово, которое Китс написал и сумел опубликовать, было чертовски политизировано: «разница дорогой племяш есть только между художником и политиком — заклятыми врагами птучто оба знают что ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ всегда всплывет в искусстве несмотря на политику и что ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ должно отсутствовать или подавляться в любой политике несмотря на искусство х Айр».