Зима Гелликонии

Эта мысль преследовала его, словно желто-полосатая муха, даже в забытьи. Он не сомневался, что та же мысль преследовала и других заключенных. Но не стоило сомневаться и в том, что с той поры, как давным-давно Архитекторы сотворили Колесо, оно никогда не останавливалось; однако прошлое не было порукой надежности будущего. Он погрузился в некое промежуточное состояние, которое вряд ли можно было назвать жизнью, если вспомнить слова стариков: «В Сиборнале работают ради жизни, женятся ради жизни и живут ради жизни». Он готов был признать, что, исключая часть о женитьбе, поговорка родилась не где-нибудь, а внутри Колеса.

Он страдал без женщин и без мужской компании. Он пытался перестукиваться с соседями-страдальцами в камере впереди или сзади, но ему никто не ответил. После первого и единственного послания из наружного мира он больше не получил ни одной записки. Постепенно он перестал надеяться на то, что новая записка придет. О нем все забыли.

В завороженном однообразии молчания и работы его начала преследовать неотвязная мысль, связанная с некой загадкой. Из 1825 камер Колеса одновременно могли быть открыты для входа и выхода во внешний мир только две камеры, из одной преступник выходил, в другую входил. Каким образом Колесо загрузили пилигримами в самом начале его существования? Каким образом великаны, которые создали это устройство, привели его в движение?

Он пытался занять свой ум схемами из блоков, канатов, лебедок и подземной реки, поначалу превратившей Колесо в водяную мельницу. Но ни одна схема не давала ответ на загадку, который бы удовлетворил его.

Внутри горы даже сила воображения оказалась скованной пределами камеры.

Время от времени по полу камеры пробегал рикибак. Лутерин, довольный появлением гостя, ловил насекомое и осторожно держал его в руке, наблюдая за тем, как нежные лапки создания шевелятся в безуспешной попытке освободиться. Рикибак тоже отлично представлял себе свободу и определенно имел к этому предмету устойчивый интерес.

Гораздо более сложные существа, люди, выказывали гораздо большую неопределенность в этом вопросе.

Что за эфемерная боль заставляла человека заточить себя на огромный отрезок жизни внутри Великого Колеса? Действительно ли это был путь к самоосознанию?

Он задумался, сознает ли рикибак, что существует? Осознает ли самое себя? Попытки Лутерина понять крохотных существ, чтобы разделить с ними радость их крохотной частички свободы, привело к тому, что он почувствовал себя совершенно больным. Часами он лежал на полу камеры, глядя, как ползают крохотные создания, маленькие белые муравьи, микроскопические черви. «Если я умру, — думал он, — то только они будут тому свидетелями. Они ничего не поймут».

Наверняка много узников умерло за время пребывания внутри Колеса. Некоторые пожелали быть заточенными тут по своей воле, некоторых поместили сюда насильно. Возможно, часть заключенных вела, а после обманула мечта о бегстве от однообразия, мечта избавиться от суеты мира, которая — насколько Лутерин понимал астрономов — во многом определялась суетой Вселенной.

Что касается его самого, то для него однообразие камеры было равносильно смерти. Тут не существовало «вчера». «Завтра» — тоже. Его дух протестовал против такой изматывающей безысходности.

Днем вновь зазвучали трубы; он вскочил, бросился к внешней стене и схватился за ближайшую цепь. Продвижение Колеса сквозь скалу стало для него единственной осмысленной деятельностью. Каждый день машина продвигалась на 119 сантиметров, неся с собой своих обитателей сквозь тьму.

Больше он никогда не погружался в паук. Встреча с отцом в тихой обители тьмы сняла с его плеч груз вины. Через некоторое время он поймал себя на том, что больше не думает и не вспоминает об отце; или же если он и думал об отце, то вспоминал лишь искры, горящие в мире, расположенном за пределами досягаемости всех моральных законов.

Его отец, который всегда был для него настоящим героем, смелым охотником, вечно скитающимся со своими благородными друзьями в глуши лесов, исчез, словно никогда не существовал. Вместо отца — прежнего, ведущего свободную жизнь среди дикой природы, — появился другой человек, выбравший заточение на Ледяном Холме, в каменном суровом замке в Аскитоше.

Между жизнью убитого отца и собственной жизнью Лутерина существовала странная параллель. Лутерин тоже добровольно подверг себя заключению.

В третий раз за его жизнь время для него остановилось. Он провел год в неподвижности на пороге зрелости, потом в провале жирной смерти, после чего с ним случилась метаморфоза; теперь он угодил в безвременье Колеса. Понял ли он наконец, почему Харбин Фашналгид назвал его когда-то человеком системы? Какое последнее преображение поджидает его впереди?

Нужно еще узнать, сумеет ли он избавиться от влияния отца? Его отец, возглавлявший некогда систему, и сам пал ее жертвой, поскольку жертвой стала его семья. Лутерин вспомнил о матери, навсегда заключенной в родовом поместье: по сути дела с ней случилось то, что теперь с ним.