Зимняя дорога. Генерал А. Н. Пепеляев и анархист И. Я. Строд в Якутии. 1922–1923

Прочитав его, Сивко сказал: «Раз генерал приказывает, надо исполнять». Эти слова приводит Вострецов, которому их передал Безродный, и если даже сказано было не совсем так, суть от этого не меняется. Сивко, как он сам позже рассказывал, «приказал разрядить винтовки и составить их в козлы, а все четыре пулемета положить к винтовкам».

С разоруженной ротой он направился в Аян, перед тем отослав привезенное Аняновым письмо стоявшим немного дальше отрядам Катаева и Цевловского, но эти двое оказались не столь послушны. Оба они и около тридцати офицеров и солдат, в том числе Шнапперман и Малышев, самые, пожалуй, близкие друзья Пепеляева, не подчинились его приказу и бежали, забрав все имевшееся продовольствие. Андерс со своей группой тоже предпочел уйти в тайгу.

2

День спустя, 19 июня, сидя под караулом в том же доме, где он был арестован, Пепеляев написал в дневнике: «Обращаются хорошо. Оскорблений нет. Люди порядочные. Рад, что не пролилась кровь. За себя не боюсь, на все воля Бога. Если будет судить власть народная, она поймет мое стремление к добру и истине. Если же не поймут, значит, не дороги этой власти честные люди – убьют тело, а душу, идею не убьют, они бессмертны».

И еще через день: «Семью жаль. Идеалист я – зачем бросил их на произвол судьбы? Все чего-то ищу, какой-то правды, а они там голодают, может быть. А кто поймет? Красный командир сказал, что у меня было на 5 млн. золота, а у меня осталось всего в кармане 5 монет серебряных. Никогда не брал ничего чужого. Тяжело – один».

Изъятый у него дневник чуть позже опубликовали в иркутском журнале «Красные зори». Разрешение у автора никто не спрашивал, правда, был опущен ряд записей сугубо личного характера – не из деликатности, а как не имеющих общественного интереса. При этом упоминание об оставшихся у Пепеляева пяти серебряных монетах подверглось редактуре. Публикаторы сочли, что не стоит выпячивать бедность белого генерала, поэтому вторую половину фразы напечатали в следующем виде: «А у меня оказалось всего в дружине 5 тысяч монет серебром».

Вряд ли Пепеляеву доложили результаты подсчета отобранных у его людей денег, да и сама идея считать их не по номиналу, а по числу монет, кажется сомнительной, но в такой редакции картина его личного финансового положения несколько затушевывалась и казалась более приемлемой[40].

Пока Пепеляев сидел под арестом, Вострецов ловил тех, кто скрылся в сопках. К нему попал архив штаба дружины, и, сравнивая ее списочный состав с наличными пленниками, установили, что недостает ста сорока человек. Из них десятеро угодили в засаду, тридцать вернулись сами, прочие исчезли. Высланные в погоню взводы и роты ни с чем вернулись назад «ввиду отсутствия населенных пунктов и троп, густоты леса и сильно пересеченной местности».

У Вострецова заканчивалась мука (приходилось кормить еще и пепеляевцев), и он приказал прекратить поиски. «Индигирка» уже стояла в Аянской бухте. Утром 24 июня она взяла курс на Владивосток.

В дороге Вострецов был занят меньше, чем на берегу. Во время недельного плавания они с Пепеляевым подолгу разговаривали, причем инициатором этих бесед выступал, конечно, победитель, а не пленник. Темы обсуждались разные, в том числе отвлеченные, не то Пепеляеву не было бы нужды апеллировать к «Жизни Иисуса» Ренана. Вострецов потом напишет, что генерал особенно хорошо знал эту книгу, которую сам он тоже, видимо, читал.

В дневнике Пепеляева об их разговорах не упомянуто, для него они были менее важны, чем для Вострецова, стремившегося доказать идейному врагу свою правоту и обнаружившего в нем близкого по духу человека. Из симпатии к нему недавний меньшевик Вострецов невольно подгонял его взгляды под свои собственные, не афишируемые, но и не отвергнутые, иначе не написал бы, что главная идея Пепеляева – «меньшевистская», хотя тот был вовсе не марксистом, а классическим народником.

Скорее всего, Пепеляеву отвели отдельную каюту, остальных пленных заперли в трюме. У Кронье де Поля еще не отняли записную книжку с цитатами из Метерлинка и вложенной в нее фотографией некрасивой большеротой «жены», которой он временно обзавелся в Приморье, как тогда поступали многие (в следственном деле его семейное положение характеризуется словом «холостой»), но на этот раз во время плавания в книжке не было написано ни слова.