Зимний скорый

В Вене он безропотно вынес завистливые поздравления, концерт у императора в свою честь и свое подчинение очередному старику-главнокомандующему. И только нового унижения, — когда император, мягко улыбаясь («Вы же хотели действовать отдельно!»), отнял обученные им полки, с которыми он разбил турок, и повелел отправиться с германского театра войны в тыл, в Силезию, — этого унижения он уже не стерпел.

С высоты своего роста он посмотрел в глаза императору и усмехнулся:

— Мне кажется, при дворе султана моя победа не вызвала такого беспокойства, как при вашем, государь!

Фердинанд чуть смутился:

— Ну, ну, вы сами знаете, как важно прикрыть Силезию. Шведы в любой момент могут вторгнуться с тыла.

Значит, опять губить впустую драгоценное время жизни. Месяцы. Может быть, годы. Что ж, Силезия, по крайней мере, не плен!..

На глухой польский хутор, где он расположил штаб корпуса, доставляли венские газеты и сводки из действующей армии. Имперские войска по-прежнему получали удар за ударом, а их противники после побед по-прежнему убирались прочь, гонимые осенней непогодой. Происходящее давно утратило бы всякий смысл, если бы от новых и новых ран не подтачивались последние силы Империи.

Как раз в эти годы над пустынной Германией, над полями умиравшей войны ярко разгорелась новая звезда — молодой командующий французской Рейнской армией Генрих де ля Тур д'Овернь виконт де Тюренн. По Европе расходились его гравированные в Париже портреты: тонкое насмешливое лицо, острая бородка. И небольшая армия в его руках была подобна тонкой, острой шпаге. Он рассекал Германию стремительными маршами. Выполнял головокружительные маневры. Внезапными выпадами наносил удары то австрийцам, то баварцам, ускользал прочь — и вновь неожиданно возникал. О нем писали уже, как о самом блестящем полководце этой войны, а может быть, всего нового времени.

Офицеры Силезского корпуса, видевшие среди бумаг своего хмурого начальника гравюрку с портретом Тюренна, считали, должно быть, что он завидует удачливому французу. Откуда им было знать, что думает их генерал на самом деле! Зависти он, во всяком случае, не испытывал.

Да, Тюренн был на три года моложе его (случайность рождения). Да, знатностью рода он превосходил фамилию Монтекукколи — сын герцога Бульонского, племянник принца Оранского, штадтгальтера Нидерландов (всё та же случайность). Да, военное счастье ни разу не изменяло этому худенькому козлобородому французу. Взбирался ли он с одною шпагой впереди своих солдат на крепостные бастионы под градом пуль и камней, отдавал ли приказы, сидя у себя в палатке над картой, — всё ему удавалось словно по волшебству. Сдавались крепости и города. Ошеломленные внезапной атакой, обращались в бегство превосходящие армии. Полковник в девятнадцать лет, генерал в двадцать три года, маршал — в тридцать два.

Какая славная карьера, прекрасная, как взлет фейерверочной ракеты! Всё по прямой, всё выше и выше в сверкании искр! И это при том, что в католической Франции, где правят министры-священники и преследуется протестантство, молодой маршал упорно отказывался поменять гугенотскую веру своих предков. (Что, конечно, было достойно, но еще более умно, если думать не о небесном, а о земном бессмертии.)

И всё же, сосланный в польские леса генерал Империи не завидовал ни удачам Тюренна, ни его славе. Удача и слава у каждого свои. Не зависть испытывал он, когда узнавал о новых успехах насмешливого француза. Не зависть, а НЕДОУМЕНИЕ. В сумерки войны, тянувшейся двадцать восьмой год и давно выродившейся в унылую резню, вдруг ослепительной кометой ворвался герой, который вернул ей театральность. Который — это было видно — получал от нее удовольствие, как от увлекательной игры!

Но разве во всем остальном, в главном, Анри Тюренн был лучше его, Раймонда Монтекукколи? Лучше Валленштейна, Тилли, какого-нибудь Изолани, которых враги изображали чудовищами жестокости? Да, на карте маневры Тюренна изяществом напоминали танцевальные фигуры. Но на земле, на реальной немецкой земле, по которой проносилась его Рейнская армия, она оставляла за собой то же, что оставалось по следу всякой армии в этой войне. Так же пылали деревни. Такими же черными гроздьями раскачивались среди листвы повешенные бауэры и валялись растерзанные, в крови, тела их жен и дочерей. Бродили по лесам умиравшие от голода дети.

Неужели всё это не имеет значения для бессмертия? Неужели слава, пройдя сквозь толщу времени, очистится от кровавой грязи, как вода, прошедшая сквозь песок? Очистится — и донесет до потомков только гравированные портреты с насмешливым взглядом победителя, только эти балетные прыжки, которые так красиво выглядят на бумаге: осадить крепость, потом демонстративно отступить, чтобы увлечь в погоню за собой гарнизон, прогнать свою армию круговым маршем, вернуться к крепости с другой стороны и взять ее, пустую, с налету?