Зимний вечер

— А ведь и его мать когда-то укачивала на руках и баюкала…

Прохожий вдруг поднял голову и обернулся к ней. Долго он смотрел на нее, потом нагнулся почти к самому ее лицу и громким, свистящим шепотом сказал:

— Берегите своего сынка, ох, берегите хорошенько своего Яська, чтобы он никогда не был таким несчастным…

Женщина с удивлением, чуть не с испугом откинула голову, но гость уже повернулся в другую сторону, туда, где за столом, прислонясь к стене, сидел хозяин хаты. До этой минуты Микула молчал; таков, видно, был у него обычай: сперва он каждому позволял сказать свое, а потом говорил сам, и его слово решало все споры и кончало пререкания. Отведя руку с трубкой в сторону, он медленно и спокойно молвил:

— Правильно. Такого и господь не велит жалеть. Правильно. И то уж нам от конокрадов, грабителей да фальшивомонетчиков житья не стало. Для того ли честные люди горбы гнут, чтобы этих шельмецов добром своим, а не то, упаси господь, и кровью своей кормить и поить? Честные люди должны быть надежны, что никто их не тронет и не обидит, а чтоб за такие тяжкие грехи не карали — этого и допустить нельзя, никак нельзя. И хватит.

Он снова затянулся трубкой. На фоне темной стены, в скудном свете маленькой лампочки, он выглядел белым колоссом с слегка ссутулившимися плечами и окутанной облаком дыма головой. Пока Микула говорил, прохожий жадно вглядывался в него, прислушиваясь к каждому слову; от напряжения он даже полуоткрыл рот, лицо его окаменело, взгляд остановился, и только веки часто-часто моргали. Старик умолк, а он еще несколько секунд смотрел, слушал, словно ожидая еще чего-то, какого-то невысказанного слова. Костлявое лицо его пылало, страстным гневом сверкали глаза. Он махнул рукой.

— «Хватит!» — повторил он слова старика и резко, отрывисто засмеялся. — Хорошо вам, хозяин, говорить «хватит!» А тому, кого, словно дикого зверя, гонят по свету, чтобы, догнав, избить до полусмерти, а потом сослать на каторгу, — тому хватит или не хватит? Это знает он один и в душе клянет весь свет и людей и тот день, когда он уродился! Со всяким может случиться беда, и ни одна мать не знает, кого она укачивает на руках…

Он мельком взглянул на Кристину и на Еленку, вдруг как бы захлебнулся, громко проглотил слюну и замолк.

— Беда со всяким может случиться, — спокойно и неторопливо отвечал Микула, — но последний тот человек, кто убивает другого…

— Эх! — выкрикнул гость. — А на войне не убивают? И убивают не одного, а сразу тысяч десять, да еще того, кто всех больше убьет, за это прославляют, дают ему ордена и всякие награды… Эх, последний…

Он замотал головой и снова рассмеялся, но тихим, грудным смехом.

— Последний, последний! — повторил он. — А про то вы знаете, хозяин, что от последнего иной раз — ой как близко, совсем близенько до первого… и не будь такого случая… а мало ли что бывает, всего и не перечтешь, — так этот последний, может, был бы первым…

У него пересохло в горле. Крупными шагами он подошел к столу, налил полную рюмку водки, залпом осушил ее и вернулся к печке.

— «Хватит!» — снова заговорил он, попрежнему обращаясь к старому Микуле. — Вам хорошо говорить «хватит!» А знаете вы, как этот Бонк, которого теперь травят, точно дикого зверя, чтобы избить до полусмерти, как он в первый раз попал в беду? Может, в первый-то раз он попал в беду за такой пустяк, что не стоит и плевка! А стряслась с человеком беда, то уж так она, хозяин, его трясет, что иной раз всю душу наизнанку выворотит! Изнанка-то есть у всякой души, но у одного она вылезает наружу, а у другого не вылезает… вот как!

Прохожий снова подошел к столу, но водки уже не пил. Машинально он потянулся к бутылке и, не дотронувшись, возвратился на прежнее место. Ноздри его раздувались и трепетали, брови то взлетали, то надвигались на глаза; бурно дышавшая грудь и мрачно горевший взор выдавали пылкую натуру, дерзкую и ожесточенную. Однако, подойдя к печке, он снова засмеялся.