Зимний ветер

Было темно, холодно, сыро. Ближние Мельницы спали. На станции Одесская-товарная слышалось кряканье железнодорожных рожков, свистки маневрового локомотива, раскатистое постукивание вагонных буферов.

Эти звуки, которые прежде вызывали у Пети манящие чувства дальних странствий, теперь потеряли всю свою таинственную прелесть и уже ничего не говорили его воображению, кроме того, что вот, наверное, составляется воинский эшелон или санитарный поезд.

Но со всем этим было уже покончено.

Изредка далеко за выгоном, в районе казарм, постреливали, но эти одиночные винтовочные выстрелы доносились как бы из другого мира, не имевшего к Пете никакого отношения.

Петя стал думать о своей любви. Сердце его загорелось. Он очень ясно представил Ирен и себя, поцелуи, свечи, темную парадную. Но, как ни странно, это все тоже происходило как бы в другом мире, отделенном от Пети тишиной холодной ночи.

Посреди улицы прошел патруль Красной гвардии.

Один из патрульных остановился возле Пети:

– Кто?

– Свои.

Патрульный посветил на Петю электрическим фонариком.

– Офицер?

– Так точно.

– Что здесь делаешь?

– Стою.

– Документы.

– Брось, Афоня, не видишь? Это же сын учителя Бачея, прапорщик, живет у Черноиваненок. Я его знаю.

– А! Ну, ничего. Живите. Спокойной ночи. Фонарик погас. Патруль пошел дальше вдоль темных, тихих хибарок Ближних Мельниц.

"Однако как они хорошо все знают, все помнят!" – подумал Петя.

В одном месте над крышами туманный воздух светился. Там были железнодорожные мастерские. Оттуда доносился ровный шум работающих станков. Работали днем и ночью, в три смены. Что там делали? Вероятно, как и на всех заводах, точили шрапнельные стаканы.

Петя улавливал в ночной тишине ровный, непрерывный звук токарных станков и шелест трансмиссий, работавших на оборону.

Неужели эти шрапнели и гранаты еще куда-то полетят и будут разрываться, ломая дома, убивая людей? Неужели еще не все кончено?

Утром прибежала после ночного дежурства Мотя. Петя услышал из своего сарайчика ее возбужденный веселый голос.

Немного погодя она заглянула в сарайчик.

– А хлопчики так еще и не возвращались? – сказала она, увидев, что кровать Женьки и Павлика пуста. – Анисима тоже нема. Ничего себе вестовой. Каждую ночь гуляет. Ну, как вы, Петя, устроились на старом месте? – спросила она, заметив, что Петя не спит.

– Доброе вам утро.

Утро было действительно доброе, ядреное. Ночью сильно похолодало. Из полуоткрытой двери со двора пылала поздняя октябрьская заря, и Мотина фигура в солдатском ватнике, короткой юбке и высоких ботинках вся была охвачена темно-красным угрюмым светом.

Струя ледяного воздуха лилась в сарайчик, и Петя поежился под своей шинелью.

– Смерзли? – спросила она.

– Ничего.

– Как-нибудь перезимуете. Мы вам здесь грубку сложим из кирпича. Ой, Петичка, что делается в нашем лазарете! Пришел взвод юнкеров выкидать обратно из палат раненых солдат. Но ничего у них не получилось. Мы сейчас же вызвали матросов с "Алмаза", и они им дали пить водички. Чуть до стрельбы не дошло. Так что сейчас у нас полно раненых солдатиков. Теперь уж их никто не тронет. Что с возу упало, то пропало. А вы танцуйте!

Не входя в сарайчик, Мотя нагнулась и бросила Пете на постель два письма.

– Еще вчера пришли в лазарет на ваше имя. Одно – двойная открытка из Петрограда от Марины, а другое – секретка, не знаю от кого, принес чей-то генеральский холуй, наверное, от той самой вашей любви с Пироговской улицы, угол Французского бульвара, – сказала Мотя, ревниво скосив глаза, и скрылась, захлопнув за собой дверь.

Маленькая надушенная секретка цвета цикламен была от Ирен. На ней было написано быстрым девичьим почерком: "Е. Б. Петру Васильевичу Бачей". "Е. Б." обозначало "Его Благородию".

Петя оторвал купон.

"Я никак не предполагала, – писала Ирен без твердых знаков, – что вы окажетесь таким послушным мальчиком. Но две недели еще не прошли, а я уже без вас соскучилась. Вы еще не забыли Вашу Ир.? Ваши цветы все еще живут у меня в комнате в двух больших копенгагенских вазах, а "Демон" всегда под подушкой. Нам обо многом надо поговорить. Все время думаю о вас. Ир.".

Что-то в этой записке было не то. Петя ждал большего. Когда любят, так не пишут. Разве можно писать так после того, что между ними было?

А, собственно, что было? Что ему еще надо? Она пишет "ваша Ир.". "Значит, она все-таки моя. Нам обо многом надо поговорить. Конечно, но, может быть, случилось что-нибудь непредвиденное?"

Его бросало то в жар, то в холод. Неужели снова появился "он" и они помирились?

Все чувства были в нем возбуждены. Он подул себе под нос и почувствовал жар, как будто у него было по крайней мере тридцать восемь. В то же время голые ноги, вылезшие из-под шинели, были ледяными, в особенности большие пальцы.

Стыдливо оглянувшись, Петя прижал к губам полотняную бумагу, словно отравленную духами, еще раз перечел письмо и сунул его под рубаху на грудь.

Затем, немного успокоившись, он прочел двойную штемпельную открытку из Петрограда с грифом военной цензуры, всю исписанную вдоль и поперек химическим карандашом мелким сноровистым почерком, с недописанными словами.