Злая корча. Книга 1. Невидимый огонь смерти

В венках из мирт мы входим с другими посвященными в сени храма, все еще слепцами; но Иерофант, ожидающий нас внутри, скоро раскроет наши взоры. Но прежде всего, — ибо ничего не следует делать с поспешностью, — прежде мы обмоемся в святой воде, ибо нас просят войти в священное место с чистыми руками и с чистым сердцем. Когда нас подводят к Иерофанту, он читает из каменной книги вещи, которые мы не должны обнародовать под страхом смерти. Скажем только, что они согласуются с местом и обстоятельствами. Может быть, вы подняли бы их на смех, если бы услыхали вне храма; но здесь не является ни малейшей наклонности к легкомыслью, когда слушаешь слова старца и смотришь на раскрытые символы. И мы еще более удаляемся от легкомыслия, когда Деметра подтверждает своими особыми словами и знаками, быстрыми вспышками света, облаками, громоздящимися на облака, все то, что мы слышали от ее священного жреца; затем, сияние светлого чуда наполняет храм; мы видим чистые поля Елисейские, мы слышим пение блаженных…[15]

Догадки относительно таинств будоражили поэтов. Гете, например, воплотил их в нескольких сценах «Фауста». Другие воспринимали элевсинские мистерии, как никчемные древние суеверия, имеющие лишь объективный — сейчас мы скорее сказали бы культурологический — интерес. В. Г. Белинский в письме Боткину выразился по поводу статьи Уварова достаточно жестко:

Короче: это был мистицизм древности. Меня поразило в статье то, что практический, здравомыслящий Сократ отказался участвовать в Элевзинских таинствах и был к ним вообще холоден, тогда как fou sublime, {возвышенный безумец (франц.). — Ред.} фантастический романтик Платон благоговел перед ними. Вообще, мне кажется, Элевзинские таинства имеют только ученый, чисто объективный интерес, а со стороны субъективного интереса — они не стоят выеденного яйца[16]

.

Но ни духовный, ни скептический подход долгое время не могли помочь в понимании того, что же все-таки происходило во время мистерий. В конце XIX века религиозный философ Дмитрий Мережковский в романе «Юлиан Отступник» представил спор по поводу сходных мистерий в Эфесе врача Орибазия, считающего мистерии иллюзией, оптическим обманом, и Максима Эфесского. На упреки Орибазия: «вы из фонаря бросаете отражения сквозь раскрашенные стекла на белый дым ароматов — и ученик воображает, будто бы перед ним видения богов» иерофант отвечает:

Таинства наши глубже и прекраснее, чем ты думаешь, Орибазий. Человеку нужен восторг. Для того, кто верит, блудница воистину Афродита, и рыбья чешуя воистину звездное небо. Ты говоришь, что люди молятся и плачут от видений, рожденных масляной лампой с раскрашенными стеклами. Орибазий, Орибазий, но разве природа, которой удивляется мудрость твоя, — не такой же призрак, вызванный чувствами, обманчивыми, как фонарь персидского мага? Где истина? Где ложь? Ты веришь и знаешь — я не хочу верить, не могу знать…[17]