Злое железо

Я молча шел. Навстречу плылВесь мусор улицы вечерней,И губы пышные цвелиНа жестких проволочных стеблях.Сверкали чьи-то лица лаком,Под утро, знаю, слезет лак,И сально всхлипывала слякоть,Пытаясь заползти в башмак.И сумрак от огней редел,И мне казалось, кто-то шепчет,Что кончился сезон надеждИ запоздал сезон свершений,Что этот мир настолько прочен,Что все равно в конце концов…

Но из обвисшей подворотниВнезапно вспыхнуло лицо.В осенней фонариной дрожиПолузаметна белизна,Но город бросил свет пригоршней,Чтобы я мог его узнать.Сквозь ливень заскорузлых листьевЯ взгляд знакомый отыскал,Остановился и окликнул,И имя выдохнул: – Икар!Так, значит, вот куда упал ты,Покинув жаркий звон небес,Когда крыла у плеч распались…Но все равно я рад тебе!

Быть может, мы с тобой, как прежде,Скользнем в живую неба даль,В его пронзительную нежность,Какую им не увидать…И снова солнце крылья спалит,Земля швырнет нам в лица твердь,Но, знаешь, все же стоит падать,Чтоб так высоко залететь!А на озябших тротуарахЛишь накипь рыжих фонарей,Замерзший дождь, да мы с ИкаромТабачным дымом губы греем.Как будто соль в пивную кружкуВ колодцы улиц снег пылит,

Под нашими ногами лужиХрустят, как новые рубли…Прохожий мой неторопливый,Ты нас, конечно, не узнал,Молчи, мы знаем, воск для крыльев -Неподходящий матерьял,Что тает он, лишь солнцем тронет,Что век наш трезвого трезвей…Молчи. Иди своей дорогой,А нас оставь идти своей.Пропал в поземке мельтешащей,Мы снова в улицах одни.Икаров видят лишь летящих,Не вспоминая остальных…

Но помните, живут веками,Не выше ваших этажей,Еще бескрылые ИкарыИли бескрылые уже.[13]

Внезапно я заметил, что вокруг стало как-то странно тихо. Вообще рынок в средней полосе России – не самое шумное место, не то что где-нибудь в Махачкале. Здесь никто громко не торгуется, никто не навязывает свой товар, даже возмущаются и то не слишком громко. Так что обычно из человеческих голосов, шороха шагов, шума проезжающих неподалеку автомобилей создается некий звуковой фон, к которому опытный уличный музыкант легко приспосабливается и даже включает его в свою музыку. И вот этот фон как будто притушили.

– Эй, Авдей, – раздался рядом негромкий нагловатый басок. – А когда это ты подсуетился про нашего Икара песню накропать?

Молодой, бритый наголо парень, присев на корточки рядом, смотрел на меня выпуклыми серьезными глазами.

– Разве про вашего? – удивился я. – Это про Икара вообще, и, честно говоря, даже и не про Икара вовсе.

– Про кого же еще, – в свою очередь удивился браток. – Вон же он идет, наш Икар. Небось уже опохмелиться успел.

Сквозь рыночную толпу пробирался бомжеватого вида субъект, лет тридцати от роду, судя по всему, уже опохмеленный, но пока еще не очень пьяный. У субъекта была редкая рыжеватая бородка, спутанные волосы, клоунскими клоками торчащие из-под грязной синей бейсболки с надписью «Кипр», и напряженные, какие-то удивительно древние глаза. Я понял, что это и есть местный Икар, достопримечательность рынка, а может, и всего города Зарайска.

– Мы его не обижаем, и ты не обижай, – доверительно сообщил парень в кожанке. – Он вообще-то из бывших богунов, но, понимаешь, юродивый.

– Чокнутый? – спросил я.

– Не чокнутый, а юродивый, – терпеливо объяснил мне браток. – Это, знаешь ли, артист, совсем не одно и то же.

Я не стал выяснять разницу, потому что Икар-юродивый явно направлялся ко мне.