Зловещая долина. Что я увидела, попав в IT-индустрию

Знакомый через общих друзей разработчик напросился в штаб-квартиру на обед. Сказал, что никогда не был внутри офиса. Хотел это увидеть. Работа в любимой инженерами компании дала мне незаслуженный кредит доверия, я ему не сказала, что почти всегда работала из дому в вытянутых леггинсах.

Когда разработчик пришел в офис, что-то в нем было не так. Щеголеватость. Он всегда одевался как с иголочки, а тут явился в кожаной куртке и солнцезащитных очках-авиаторах. Я искоса поглядывала на него, когда он осматривал ряды пустых столов.

– Так вот где все это происходит, – одобрительно кивая, сказал он. Я забыла, как много значит стартап для программ открытого исходного кода для людей извне. Разработчик сказал мне, что работал только в крупных корпорациях: винтик в машине. Ничего общего.

Мы принесли обед на крышу и сели на солнце. Над сдвоенной ширины шезлонгами, защищенными для укромности барьером из пальмовых листьев, висели гирлянды огней кафе. В бассейне соседнего жилого комплекса неторопливыми и элегантными кругами плавала женщина. День навевал летаргию. Мне захотелось растянуться в одном из мягких белых шезлонгов с романом. Захотелось, чтобы кто-то из занимающих руководящий пост напомнил мне нанести солнцезащитный крем.

Мы ели лапшу соба и болтали. Полчаса спустя разработчик сложил салфетку, сунул ее в контейнер из-под еды и как бы невзначай спросил, читала ли я новостную историю о просочившемся из анонимного источника пакете документов. Дело было несколько месяцев назад и несколько дней оставалось в заголовках: документы раскрыли личную информацию о целом ряде известных политиков, миллиардеров и бизнесменов. Это было обвинение очень богатых людей в недемократической деятельности. Газеты все еще публиковали истории о последствиях.

Я ответила, что, разумеется, читала, и спросила, почему он об этом заговорил.

Разработчик откинулся на спинку стула и криво ухмыльнулся. Быстрым жестом поднял руки и двумя большими пальцами указал себе на грудь.

* * *

Я разъярилась. Мне не хотелось об этом знать. Я не знала, что с этим делать. Разработчик объяснил, что решил мне рассказать, поскольку разочарован освещением в СМИ. Он хотел сообщить, что злоупотребления властью могут разоблачить рядовые граждане. Он не имел отношения к разведке, просто его выводило из равновесия структурное неравенство – и то, что большинство заговоров примитивны. По его словам, историю часто двигали случайности и невероятные совпадения. Он хотел найти кого-то, кто передаст его историю эффектнее, характернее. Он считал, у меня есть знакомые журналисты в Нью-Йорке, которые смогли бы помочь.

Журналисты в Нью-Йорке сказали мне, что история давняя. Тем не менее я продолжала о ней думать. Я оценила, что есть инженеры, все еще считавшие свое ремесло потенциально бунтарским, служащим высшему благу, а не только личной прибыли. Все эти двадцатилетние и тридцатилетние сидят в офисах открытой планировки и административных комплексах самых дорогих публичных компаний, набирают миски бесплатной крупы из птичьих кормушек для человека, сминают пустые банки из-под фруктовой водички, сходят с ума от скуки, но не могут отказаться от прямых переводов средств на счет – настолько это невообразимо. В Кремниевой долине так много потенциала, и так много его просто слилось вокруг цифровой рекламы, этого водосброса интернет-экономики.

Мне нравилось думать, что некоторые из программистов, с которыми я каждый день сталкиваюсь на улице, также могут разочароваться в предприятии. Могут захотеть чего-то лучшего, чего-то большего. Они глубоко осознают глобальную систему, в которую вносят вклад, захотят ее изменить – и будут готовы подставиться. Как тот, кто предпочел действовать честно, чем до чертиков меня напугал. Но вдохновил и заронил надежду.

Северная Калифорния сбивала естественное человеческое представление о течении времени. Меня смущало обилие постколониальной, неаборигенной флоры. Я вечно ела просроченные йогурты. Вечно силилась вспомнить время года. Три года я не видела дождя. Неудивительно, что Сан-Франциско называли городом Питера Пэна, и неудивительно, что так много людей пыталось жить в вечном настоящем. Легко было забыть, что стареешь или кто-то вообще когда-нибудь постареет.

– Уже больше десяти лет я живу как двадцатилетняя, – заметила однажды коллега, когда мы болтались без дела у бара в офисе. – Мне почти сорок. Зачем я хожу на три концерта в неделю? Разве мне не пора иметь детей?

Группа наших коллег уже смешивала коктейли. Кто-то открыл бутылку розового просекко. Двое мужчин в одинаковых толстовках лениво играли в шаффлборд, а инженеры за теннисным столом усердно перекидывали шарик взад и вперед. Через окно от пола до потолка за кабиной диджея я наблюдала за лежащим на тротуаре мужчиной, который дремал на солнышке на боку. Штаны его были спущены до середины бедра.

– Дома подруги ругаются с мужьями из-за ипотеки, – сказала коллега. Она глянула во мрак кофейной чашки и вздохнула: – Каково это – стареть? Когда кончается веселье?