Змеелов

— Сестричка, две бутылки коньяку, какой подороже, и вон те бутербродики, черным у тебя вымазанные.

— Рехнулся, братик? — тоже шепотом спросила барменша. — Подороже — это четвертной за флакон. «Кишинев», десять лет от роду. И с икоркой они ведь не дешевые.

Геннадий молча выложил на стойку свои четвертные, стиснул, хрустнул ими, развел, чтобы убедилась, сосчитала, сколько их у него.

— О! — Барменша уважительно глянула на Геннадия, но тотчас и пожалела парня. — Ты — чего, откуда? Не натворил ли бед?

— У меня тетка есть родная, Вера Андреевна, вот она меня и спросит-расспросит. Сестричка, и еще яичницу сооруди. Из целого десятка.

— Не делаем, знаешь.

— Плачу. Втрое. Впятеро.

— Да что, какая с тобой беда стряслась?

— Все у меня в порядке, не страшись, не на краденые гуляю. Будет яичница?

— Разве что из своих… Припасла для дома десяточек.

— Отлично! И разбей их, расколи о край сковороды. Лук есть зеленый? А брынза? Вдруг да и брынза у тебя есть, припасенная для дома? Учти, плачу в пятикратном размере.

— Свихнулся парень. Лук есть, и сыр найдется. А вот уж брынзы, господин капиталист, не запасла, виновата.

— Хорошо, пускай будет сыр. И быстро, быстро! — Геннадий схватил бутылки, тарелку с бутербродами, крадучись, делая вид, что идет не к их столику, сперва спиной двигаясь в сторону приятелей, вдруг обернулся и со стуком, лихо выставил перед ними на стол свои царские дары.

— А?! Кто да кто тут?! Ты, Славик?! Ты, Димка?! Ты, Николаха?! Вы-то мне и нужны!

Как писали классики в своих ремарках, за столом произошла немая сцена. Парни поднялись, ошалело уставившись на дорогие бутылки, на черные бутерброды. Ну, а потом низенький потолок бара был сотрясен могучим воплем восторга. И, конечно же, кинулись парни обнимать и целовать щедрого своего друга, делая это умело, натренированно, ибо нагляделись на эти коллективные мужские поцелуи и объятья, без которых сейчас не обходится ни один матч, хоть в Москве, хоть в Лондоне, хоть в Мытищах. Да и они сами, гоняя мячик на пустыре или шайбу на пруду, чуть забив гол, кидались обниматься и целоваться.

— За дело, за дело, братва, — высвобождаясь из объятий, сказал Геннадий. — Напиток этот легко выдыхается. — Он сбегал к стойке за стаканами, торопливо, не присаживаясь, разлил коньяк, вскинул руку: Приветствую вас, идущие на бой!

«Идущие», тоже не присаживаясь, дружно выпили, из-за кромки стаканов послеживая друг за другом, как идет это пойло, до дна ли принял сотоварищ. До дна, до дна все приняли. Одинаково потом покрутили кудлатыми головушками, одинаково недоверчиво ухмыльнулись, уселись.

— Пивал, знаком мне город Кишинев, — сказал один, продышавшись. Красивый город, а водка лучше. Ты что, Гена, халтурку клевую обмываешь? А я вот за тебя сегодня люстру навешивал, взмок весь. То хозяйке выше, то хозяйке ниже. Прямо как в анекдоте. Я даже хотел ей этот анекдот рассказать, но тут вошел муж.

— За то, что за меня поработал, и ставлю, Дима, — сказал Геннадий.

— Щедро, хозяин, щедро. Бросаю жэк, иду к тебе в услужение. Нет, кроме дуриков, что случилось, Гена? Задел кто-нибудь по самолюбию?

Друзья, вот они, сидят, смотрят в глаза, вглядываются, хоть и темно тут, многого не углядишь, и ждут только слова от него одного, чтобы кинуться на его защиту. Кинуться! Они — такие.

— Есть немножко, — пряча глаза, сказал Геннадий. Дожил, к слезам потянуло. Клюшкой по голове получал, по коленкам — не плакал, а тут… Повторим? Без вопросов, а?

— Никаких вопросов!‥ Скажи только, кого… А уж мы…

Друзья — вот они — свели сильные руки со стаканами, смотрят в глаза, все поняв, ничего не зная. И встанут стеной за него, скажи только против кого. А против кого? Сказать, что баба изменила, как шлюшка? Рассказать про Аню эту в халатике? Про хитрый этот домик? Про римлянина этого в тунике из того домика? Ничего не скажешь, ничего не расскажешь. Не на кого кидаться.

— Спасибо, ребята, спасибо, — сказал Геннадий, до каждого дотронувшись рукой. — Отыскал вас, и все хорошо. Поехали?

— Покатили! В пас! Штука!

И тут вдруг распахнулась дверь из подсобки за стойкой, и круглая барменша, горделиво покачивая фирменными бедрами — в джинсах она была, даром что толста-претолста, — гордо вынесла на вознесенном подносе обширную сковороду, на которой еще потрескивала, еще шипела богатырская яичница.

— Нате, лопайте, господа! — Она шмякнула ловко сковороду на стол, ввергая друзей Геннадия в очередной столбняк. — И лучок вам, и сырок вам. Как велено господином интуристом. Господин хороший, вы откуда к нам, из какой такой заморщины?

Геннадий подхватил игру:

— А я из сретенских соединенных штатов, мадам. Головин, Пушкарев, Последний, Большой Сухаревский. Из этих вот штатов. Слыхали?

— Как же, как же. Места знаменитые. Проходные, сквозные, продувные. А вы, джентльмены, оттедова ж?

— Оттедова ж!

— Сестричка, садись с нами. Джентльмены, встать! — приказал Геннадий.

Джентльмены поднялись.